Наблюдал полнозвездное кавказское небо. Вспоминал времена офшоров, миллионов, кожаных курток от покойного Версаче. За что убили его, он был всего лишь портняжка? Удивителен мир, где даже самая очевидно мирная профессия не гарантирует ее обладателя от пули.
Интроверт и бывший романтик, я люблю ночь, звезды, сигареты. Я думал о том, кто я и зачем я здесь.
Романтик пять лет делал деньги, маневрируя меж мошенников, бандитов и продажных чиновников. Это утомительное занятие, требующее полной самоотдачи. Романтик три года сидел в тюрьме, маневрируя меж воров, убийц и продажных вертухаев. Это утомительное занятие, требующее полной самоотдачи. Романтик почти год подготавливал убийство бывшего друга. Это утомительное занятие, требующее – чего? Ага. Интроверт и романтик утомился вконец – но вместо того, чтобы взять перерыв, уехал туда, где таких, как он, убивают.
Он дошел до черты. Он смотрел телерепортажи об экстремальных видах спорта и недоумевал: все эти длин12 новолосые юнцы, сынки обеспеченных бюргеров, сигающие со скал на парашюте размером с носовой платок,
казались ему болванами. Романтик знал человека, не умеющего сложить в уме три и восемь, но сколотившего астрономический капитал (впоследствии, говорят, все растратил на блядей). Романтик видел тюремного надзирателя, трахающего тюремную надзирательницу практически на глазах у двух сотен арестантов, завороженно притихших. Романтик наблюдал боевого полковника, едва не утонувшего спьяну в надувном купальном бассейне метровой глубины; впоследствии пришлось помогать ординарцам собрать с поверхности воды и высушить листы из развалившейся полковничьей записной книжки. Может показаться, что опыт сделал романтика мудрее, благоразумнее, спокойнее и осторожнее, – ничего подобного. Он очерствел – и только.
Нельзя все время наблюдать жизнь с обратной стороны, с изнанки. Нельзя все время сидеть в окопе, в камере, в схроне теневика-менялы. Надо хоть иногда выбираться на солнце.
Надо выбираться, понял я, слушая, как верещат ингушские цикады. Хватит риска, тюрьмы, крови, мести. Не хочу больше. Какой я, к черту, чеченский Геббельс? Нашел, тоже, с кого пример брать – с гада, нациста и душегуба. Едва не убил человека из-за денег, а теперь нарисовался на Кавказе, пропагандист хуев. Вали отсюда, пока живой, тут без тебя как-нибудь разберутся.
Ближе к полуночи ко мне подселили соседа, русского пехотного офицера, не успевшего засветло добраться до своей комендатуры.
– Капитан Семенов, – представился он.
Я назвал свое имя и род занятий. Сосед недоверчиво изогнул светлую бровь.
– Русский?
– Очень, – ответил я. – Вы водку пьете?
– Я строевой офицер.
– Действительно. Извините. Спросил, не подумав.
– Ничего.
Капитан – маленький, ладный, обыкновенный русский офицер с глазами подростка – подождал.
– Ну что же вы? Наливайте.
Тут пилось совсем иначе, не как в Москве. Легче. Водка помогала отбросить покровы лишней цивилизованности. Мы много выпили, поговорили о войне и мире; потом заснули не раздеваясь.
(А вот траву курить мне не понравилось. Однажды из любопытства я раздобыл местной травы, через приятелей из охраны мэра. Глупо приехать на Кавказ, на исламскую землю, где алкоголь не приветствуется, и не покурить марихуаны. Но ощущения оказались далеки от эйфории. Мешало внутреннее напряжение, чувство опасности, заставляющее круглосуточно пребывать настороже. Тайком ото всех, прячась в сортире, я выкурил половину косяка, остальное выбросил. В отличие от водки трава увеличивала страхи. В Грозном почти ежедневно убивали одного русского, не щадили даже женщин. В прошлый мой приезд расстреляли пожилую преподавательницу местного института. Я дважды был показан по местному телевидению и вот- вот ожидал покушения.)
Наутро проснулись поздно. Тронулись вместе. Оно и безопаснее. Давешний разбитной таксист обещал довезти сначала меня – в Грозный, а затем капитана – в Аргун. Разумеется, мы были выгодные клиенты, и в восемь утра он уже сигналил под нашими окнами.
Однако в столицу по-прежнему никого не пускали. Я тряс удостоверением – не помогло.
– Поехали со мной, – пригласил капитан. – Отси12 дишься у нас, а там видно будет.
К середине дня добрались. Напротив аргунской комендатуры я увидел огромную воронку. Несколько недель назад здесь врезался в ворота набитый взрывчаткой грузовик под управлением девушки- смертницы. Очевидно, все об этом помнили: едва я вошел в офицерский кубрик, как в меня, горбоносого полубрюнета, уперлись мрачные и подозрительные взгляды. Я вежливо поздоровался, сел на угол лавки, устроил сумку возле ног и стал размышлять о том, что если город не откроют, то будет правильным завтра же улететь обратно в Москву.
– Расслабься, – сказал Семенов, пробегая мимо.
– Слушаюсь.
– Скоро будем обедать.
Я предложил помощь – капитан кивнул, принес мне огромную лохань с картошкой и нож. Обрадованный тем, что теперь от меня будет польза, я взялся за дело. Через четверть часа за дверью послышались ругань и топот ног. Вошел дымящийся камуфлированный человек. Он дико вращал глазами и тяжело дышал. Поставил в угол автомат, рухнул на лавку.
– О! – выкрикнул он. – Семенов! Что так мало погулял?
– Сколько положено, столько и погулял, – ответил капитан. – Откуда ты, Жека?
Вошли еще четверо пыльных, громогласных. Сладко запахло порохом.
– Откуда? – возбужденно выкрикнул дымящийся. – Из боя! Говорил я вам, что в мечети – ваххабитский схрон!
Он примолк и вопросительно посмотрел на меня – зрачки были белыми.
– Это свой, – сказал Семенов. – Пресс-секретарь мэра Грозного.
Вояки презрительно скривились, кто больше, кто меньше. Я продолжал орудовать ножом. Чистить картошку – мне, выросшему в сугубо картофельном краю, это всегда легко давалось.
– Целы? – озабоченно поинтересовался капитан.
– Гришу поцарапало. Ерунда. Он в штаб пошел, докладывать.
– Так что там про мечеть?
– Мечеть? Из нее по нам работали. Капитан, я тебе давно говорил...
Семенов похлопал дымящегося по плечу.
– Ты умный, Жека. Уважение тебе. Уважение. Завтра пойдем выяснять. Старейшин за бороды подергаем, главе администрации вопрос зададим... А сейчас отдыхай. Я с отпуска, я домашнего привез.
Вошедшие стали сыпать подробностями, отдуваясь, сопя, экономно матерясь, снимая разгрузки, расшнуровывая берцы, отстегивая от себя ремни, кобуры, лямки, портупеи; щелкали замки, трещали застежки»липучки». Остались в исподнем. Белые тела, черные лица и руки. После гортанных чеченских баритонов славянские голоса показались мне мелодичными, почти нежными.
В мою сторону не смотрели.
Похватали серые полотенца, гурьбой ушли. Я, в гражданском пиджачке своем, год назад купленном задорого на последние доллары, ощущал себя глупо, как ребенок, случайно оказавшийся на взрослой пьянке, где тети громко смеются и позволяют дядям хватать себя за сиськи.
Тот, кто кричал про мечеть, вернулся первым. Полуголый, пахнущий мылом, он уселся напротив, закурил и некоторое время изучал мою грудь и переносицу. Я все ждал, когда он выпустит дым мне в лицо. 12
– Я Женя Питерский, – наконец сказал он. Руки не подал.
– Андрей.
– Ага. Андрей. Ну-ну.
– Не бузи, Жека, – сказал Семенов и под сдержанные одобрительные возгласы выложил на стол завернутый в рушник домашний пирог.
– Он пытается сказать, что он русский, – громко объявил Женя Питерский.
