объявили скучный арифмометр, а не межпланетный корабль и не глубоководный батискаф.
Если дело было летом и книга о разумных дельфинах надоедала, паренек отправлялся в культурный парк, где на гигантской карусели, непристойно визжа, катались, взмывая к самым кронам деревьев, взрослые девки с развевающимися юбками, а внизу по периметру паслись, маскируясь в густых кустах, юнцы, а также взрослые пиздострадатели, пожирая глазами голые бедра и впитывая издаваемые дамскими гортанями звуки восторга. Это было очень крутое сексуальное приключение, карусель, и для подвешенных на цепях девчонок, и для затаивших дыхание наблюдателей. Развратнее и скандальнее цепной карусели считалась только зимняя забава под кодовым названием «горка»: коллективное скольжение по ледяной дорожке с возвышенности в низину, с вращениями, подножками, падениями и обрушиванием на финише всей азартно орущей и гогочущей толпы в сугроб, где можно было анонимно ухватить за грудь или за задницу какую-нибудь отважную, раскрасневшуюся и растрепанную, с оторванными на пальтишке пуговицами четырнадцатилетнюю Ленку или Наташку. Посещающие «горку» Ленки и Наташки считались падшими созданиями; чтобы крупно опорочить девочку, достаточно было распустить в школе слух, что она «ходит на горку».
Начинающий мегаломаньяк на «горку» не ходил и возле цепной карусели появлялся редко, он стеснялся, – вдобавок и там и там можно было получить по шее от взрослых пацанов. В те годы, как это ни смешно, взрослые пацаны следили за общественной моралью и пресекали неловкий детский разврат.
Дохожу до воды. Немного грязно. Мусор. Лысый берег: у воды песок пополам с мелкой пылью, чуть выше неопрятная трава. Не курортный пляж, а «место отдыха». С одной стороны мелководье, здесь почище, тучные мамаши в глупых панамах наблюдают за детьми; противоположный берег оккупирован молодежью. Тут хулиганы в карты режутся, тут собаки бегают. Тут все свои. На курорте ты чужой, а здесь – местный, разница большая.
Быть местным замечательно. В Москве, например, местных нет. Уроженец столицы не скажет тебе, что он «местный». Он встанет в красивую позу и с выражением продекламирует: «Я – коренной москвич». Только их еще найди, коренных. У семи из десяти «коренных» мамы с папами приехали в семидесятые из Пензы и Саратова, по лимиту.
Тут, в Электростали, говорят «местный». Коротко и небрежно.
«И насыпали высокую пирамиду из земли и камней, в знак того, что это место – крепко».
Я – местный, я в тапочках. Долго плаваю, потом запаливаю еще один косяк. Неподалеку шумит компания нетрезвых отроков, – унюхав дым, отроки смотрят в мою сторону и начинают рассуждать меж собой о том, что, 4 мол, грешно в одну харю раскуриваться; это сказано не мне, но с расчетом, чтоб мною было услышано. Я спокоен. Любого угомоню несколькими фразами на уголовном жаргоне.
Вдобавок грудь моя порезана во многих местах. Длинные, тонкие, коричневые отметины. Есть более старые, есть совсем свежие, они залеплены пластырем. Шрамы всегда настораживают даже самых агрессивных.
Впрочем, вероятнее всего, я уклонюсь от конфликта. Грубый скандал с юными гибкими гераклами оскорбит мой вкус. У меня интимные отношения с насилием, и внешне я намерен быть тихим и доброжелательным. Мне даже нравится, что вокруг намусорено. Это соответствует моему внутреннему состоянию. Бесшумный психопат, я спокойно принимаю реальность такой, какова она есть. Не обращаю внимания на мелкие недостатки, а достоинствам рад. Плотное пологое дно, прохладная вода, ненавязчивый ветерок, полпачки сигарет – мало, что ли? Сейчас еще поплаваю, потом будет пиво с шашлыками.
Покурив, иду в воду. Плавать забавно, но только первые две-три минуты, прохладная вода быстро отрезвляет; выгребаю к середине пруда, ложусь на спину и решаю больше не курить траву на пляже, чтоб не переводить продукт.
Допустим, не обманул бы меня мой друг, ныне враг, несостоявшийся мертвец Михаил. И имел бы я сейчас чемодан долларов и веру в красоту, гармонию и справедливость. И нырял бы не в подмосковной луже, а, допустим, в Карибском море, предварительно уплатив большие тыщи. И что? Было бы примерно то же самое. Тапочки, купания, расслабленные прогулки, жареное мясо. Ясная голова отменно выспавшегося человека...
Ладно, ладно. Это я слукавил. Конечно, совсем не то же самое. Там пальмы вместо берез. Солнце щедрее. Песок нежнее. Вода теплее и прозрачнее. И очень мало русского мата. Подмосковье – это скучно, а Карибы – это круто. Ты на Карибах, ты состоялся.
А я не состоялся, я никто. Всего лишь еще один живой. Ни на что не способный. Отовсюду или изгнан, или сам ушел. Из бизнеса, из тюрьмы, с войны чеченской. Из семьи. Днем, в знойный час на повороте к вечеру, после пива с шашлыками, после рассматривания упавшей на единственные штаны капли кетчупа (говорят, кетчуп похож на кровь, что за чепуха?), мысли о том, что я ни на что не годен, меня не одолевают. Они придвинутся потом, ближе к ночи.
Тогда войду в состояние поражения и буду думать, что я такое.
Здешние люди презирают суету. Они не ленивы и не выглядят сонными, но не выглядят и покорителями миров. «Надо будет – покорим, а пока и так нормально», – читается на их лицах. Москва рядом, все амбициозные и подвижные давно там. Или совсем уехали, или работают. Рано утром едут туда, вечером обратно. Прочие счастливы статусом местных. Юноши в кепках. Пивные животы, но есть и мускулы. Девочки большеглазые, с прямыми носами, многие – натуральные блондинки. Любят солярии, в городе бум соляриев, тут и там встречаю дочерна загорелые мордашки, это модно. Еще налицо бум бильярдных, но пока все заведения – шалманы. Я как-то зашел, и в нос ударил табачный смрад, смешанный с запахом пролитого на пол или на столы и там высохшего пива; меня тут же назвали «братаном», я кивнул и ретировался.
Возвращаюсь домой. У входа в подъезд фланирует шестидесятилетний жилистый человек Жора, мой сосед 4 сверху. Регулярно уже несколько лет он занимает у меня
на водку. Когда приезжаю в гости к родителям, он видит мою машину в окно и стремглав мчится, иногда босиком, чтоб перехватить желанного гостя в подъезде. Теперь машины у меня нет, я приехал – и не уехал, мы с Жорой видимся каждый день, Жора имеет от меня пятьдесят целковых в день и счастлив, насколько я понимаю. Он напоминает мне дядю Игоря, только на более ранней стадии. Дядька теперь совсем пропащий человек. Мои попытки навестить его, чем-то помочь глупы и бессмысленны: он открывает мне дверь не каждый раз, а если открывает, бормочет что-то и ждет, когда я уйду. Ему стыдно, что он теперь такой. Он живет в стыде и досаде, в его квартире даже запаха нет, он ничего в ней не делает, не готовит, не стирает одежду и даже, наверное, не испражняется, только пьет и спит. У него нет веника, утюга, расчески, холодильника и горячей воды. Если свет отключают за неуплату, дядька может сказать матери, и она тогда идет в банк и погашает долг своего брата. Но может и не сказать – если в нем просыпается гордость. Алкоголики вообще люди гордые.
А Жора не такой, он всего лишь выпивоха. Офицер флота на пенсии. Полгода занимает, по-черному пьет, опускается – потом приходит сухой, приносит то ведро грибов белых, то вязанку свежайшей воблы. Со словами: «Не побрезгуй». Я не брезгую. Брезгливым в моей стране делать нечего.
Зато небрезгливому очень хорошо, особенно летом, в маленьком городе, если ушел от жены и сына, если денег нет, если не знаешь, чем и как дальше жить.
Брезгливость и чистоплюйство следует, я думаю, причислить к разряду грехов. Официально, через высших иерархов церкви. Брезгливость разрушает душу, брезгливый не умеет сострадать. А в этом мире принято быть очень брезгливым. Поклоняться только тому, что красиво и гармонично.
Законам красоты и гармонии посвящены библиотеки. Безобразное и уродливое оплевано, загнано в гетто, почти не изучено, пребывает вне закона. За тысячи лет единицы отваживались проникнуть в природу безобразного. Шекспир придумал архетипического уродливого Отелло. Гюго создал другого всемирно известнейшего уродца, Квазимодо, и поселил его на чердаке. Еще бы, ведь тирания красоты тотальна. Красота безжалостна, ее власть безгранична, у красоты есть своя инквизиция и опричнина. Красивая девочка всегда королева, некрасивая – проиграла от рождения. Красивый поступок воспевается поэтами, безобразный – освистывается. Человечество брезгливо. Мы создали цивилизацию чистоплюев. Гадкое, отвратительное и кривое предоставлено само себе, не имеет канона, идеологии; никто не знает, как с ним обращаться. Ты идешь по улице, и некрасивый прохожий плюет тебе под ноги – ты содрогаешься от омерзения, но шагаешь дальше, стараясь побыстрее забыть о безобразной выходке случайного незнакомца и вновь погрузиться в свои красивые размышления о красивых идеях и предметах. Ты ничего не знаешь о безобразном и не желаешь знать. Правила и нормы диктуют красота и гармония.
