успокаивать его, а не себя, это легче. Но он молчал, сутулился. Шарил курево по карманам.
Пока они отдыхали как все нормальные бодрые люди – человек пришел в их дом и хорошо поработал.
Одно время девочка Лю всерьез увлекалась стилем ар-деко, двадцатыми годами, когда брюнеты были жгучими, а блондинки – томными. Даже отыскала диск с немым фильмом Рудольфа Валентино. Мода двадцатых берегла женщину, оставляла за ней право быть драматичной, загадочной и умной. Личностью, а не сексуальным объектом. Фарфоровые лица, огромные тени под глазами, голые плечи, жемчуга, локоны на висках, кокаиновая бледность, шарф Айседоры, страусовые перья, никаких тебе голых пупков, никакого силикона, никаких шпилек и платформ, певицы не показывали публике нижнего белья, а их женихи не выходили за порог без котелка и галстука – вот когда надо было мне жить, мечтала девочка Лю. Я бы нашла себя раньше и проще. Та мода была великодушна, а нынешняя – бесцеремонна и жестока. Сейчас в моде ноги, буфера и три извилины, мода сделалась индустрией, а любая индустрия работает на благо массового покупателя, и нынешняя мода есть мода для дур. А я не дура, я умная и красивая, я тоже хочу одеваться в жемчуга, и чтоб меня, как Айседору, трагически красиво задушил шелковый шарф, намотавшийся на колесо «бугатти», – или, в крайнем случае, ревнивый любовник... Так она думала и однажды подарила себе платье ар-деко, струящееся, усыпанное блестками, прямое, до колена, с бахромой по подолу, хоть сейчас выходи танцевать чарльстон или слоу-фокс; не очень дорогое, но невероятно стильное. Правда, ни разу никуда в нем так и не вышла.
Сейчас это платье валялось в коридоре и выглядело так, словно об него специально вытерли ноги.
Пропажа норковой шубы, и совсем новой дубленки с бобровым воротником, и нескольких золотых колец и браслетиков, и конверта с деньгами, отложенными на подарок к юбилею отца, не так ужаснули Милу, как вид этого драгоценного платьица, много лет олицетворявшего ее тоску по настоящему изяществу – а теперь обращенного в тряпку. И если исчезновение золотых украшений было поводом разрыдаться, то созерцание девической мечты, растоптанной воровскими башмаками, осушило слезы и вызвало гнев, столь звенящий и холодный, что Миле даже захотелось есть.
Она посмотрела на бледного, внешне спокойного Бориса, курившего третью за пять минут сигарету, и улыбнулась.
– Да, – тихо произнес он. – Весело.
Если у тебя отбирают что-то дорогое – можно поплакать, да. Но если отбирают самое дорогое – тут плакать бессмысленно, тут надо улыбаться.
– Ничего, – бодро сказала Мила. – Ничего. Зато есть повод обновить гардероб.
Глава 14
История его еды
В тот год, 1987-й, многое изменилось. А в следующий – еще больше. Целая страна сползала в хаос. Подыхала в муках. Страна была великая, муки – тоже. Уходить на дембель в парадной форме, с грудью в значках, с погонами, обшитыми кантом, в начесанной и наглаженной шинели, в белом ремне – уже было не круто. При полном параде уезжали по домам только деревенские парни. Те, для кого срочная служба на долгие годы потом оставалась самым ярким воспоминанием.
Как в поговорке «Гражданку вспоминаешь два года, а армию – всю жизнь».
В роте были латыши, эстонцы, армяне, азербайджанцы, много белорусов и украинцев. Осенью 1988- го маршал Язов издал очередной приказ об увольнении в запас. Кирилл понемногу стал собираться домой, искал, чего бы прихватить полезного, – и вдруг заметил, что его приятели из братских республик не горят желанием возвращаться в свои братские республики облаченными в кителя воинов Советской армии. Армяне, грузины, эстонцы и латыши не бегали с утюгами. Шептались, посмеивались и готовили гражданскую одежду.
Эстонцы и литовцы уезжали в кожаных куртках, армяне – в кожаных плащах и пальто. Грузины – в кожаных жилетах. На рынках в Караганде можно было купить вполне приличную монгольскую кожу.
Непосредственный командир Кирилла, старший сержант Жукаускас, приобрел даже кожаные штаны.
– У нас в Клайпеде, – сказал он Кириллу, – в советской форме уже ходить нельзя. Тут Караганда, тут я советский воин. А в Клайпеде, – сержант стучал себе пальцем по красному погону, – это форма оккупантов.
Армия Кириллу надоела, хотелось домой, хотелось чем-то заняться. Поговаривали, что на гражданке происходит черт знает что. Именно это выражение мать Кирилла употребила в последнем письме. «Твой друг Афиногенов теперь занимается черт знает чем, ходит с золотой цепью и денег не считает». Кирилл неоднократно перечитывал письмецо, и всякий раз эта фраза его сильно возбуждала. Ходить с золотой цепью, не считать денег и делать черт знает что – это ему нравилось. Следовало придумать, как попасть в число тех, кто делает «черт знает что». А наглаживать утюжком шинельку, мечтая о дембельской гастроли, о пиве и бабах – бессмысленно и нерационально.
От Кустаная до Москвы поезд шел двое суток. Вагон был набит казахами и чеченцами. Казахстанские чеченцы всегда нравились Кириллу, они были злые и сосредоточенные. Как настоящий деловой человек, Кирилл ехал на дембель не пустой, в его чемодане лежало четыре гранаты, завернутые в газету «Красная Звезда», а также штык-нож. На вторые сутки он продал чеченцам три гранаты из четырех. А штык-нож не продал, но продемонстрировал. Чтобы покупатели знали – человек вооружен, к нему лучше не соваться.
Потом выяснилось, что с гранатами он сильно продешевил.
На радостях мать расплакалась, а вечером собрала стол и позвала соседей: незнакомую Кириллу стройную женщину с печальным нежным лицом и ее сына, ушастого мальчишку восьми лет. Третья комната коммунальной квартиры была замкнута на ключ, там никто не жил. Комнату «откупил» какой-то кооператор, туманно объяснила мать; «откупил», а сам не живет; непонятно, зачем «откупил»; видать, деньги девать некуда. Черт знает что творится.
Печальная дама посидела из вежливости полчаса, выпила глоток «Кюрасао» и ушла, и пацанчика увела, но позже он вернулся. С Кириллом ему было явно интереснее. Суровый жилистый Кирилл тыкал мальчишку меж ребер твердым указательным пальцем и вставлял в речь поговорки, позаимствованные у подконвойных зеков.
«Если хочешь быть амбалом – ешь один под одеялом».
«Супчик жиденький, но питательный; будешь худенький, но внимательный».
Малец осторожно смеялся.
В тот вечер доблестному воину Советской армии Кириллу Кораблику идти было некуда. Лучший друг Афиногенов шатался неизвестно где (точнее, черт знает где). Трубку в его квартире брал пьяный отец. И Кирилл, полусонный, расслабленный, объевшийся домашней еды, вдруг понял, что бледный мальчик с настороженными смышлеными глазами приятен ему. Даже полезен. Мальчик смотрел на кожано-джинсового Кирилла, как на полубога.
– Бориска, – спросил Кирилл, – а папка твой где?
– Дома, – тихо ответил пацанчик. – Они с мамой поругались, и мы сюда переехали. Мама сказала, что мы теперь будем жить тут, и пусть папе будет стыдно.
– Не понял. За что стыдно?
Мальчишка замялся.
– Ну... У папы дома – пять комнат, и он живет один. Еще есть тетя Клава, но она домработница, она не считается. А тут у нас – одна комната, на двоих с мамой...
– Ясно, – сказал Кирилл. – А если твоему папке не будет стыдно?
Пацанчик не понял вопроса, пожал острыми плечами. Кирилл достал из чемодана штык-нож, вручил.
