– Потом скажу, – ответил Гера. – Ты пожрал?
– Да.
– Иди жди в машине. А мы тут перетрем по-быстрому.
– Не гони его, – вежливо попросил Кактус. – Он нормальный пацан. Пусть ума набирается.
Отрезал от своего стейка хороший лоскут, наколол на вилку. Посмотрел на Улыбу, подмигнул.
– Я не развожу. Я хаваю. Вот так.
И отправил лоскут в рот.
– Понял, нет?
Улыба кивнул.
– Кто умеет хавать, тому разводить не надо. Понял?
Мальчишка кивнул вторично – и более старательно.
– Смотри, – продолжал Кактус, опять отрезая от стейка. – Вот, допустим, крокодил. Он хавает один раз в несколько месяцев. Может полгода не хавать, понял, нет? Сидит в болоте, глаза из воды выставит и ноздри – и ждет. День, неделю, месяц. Три месяца. Пока овца какая-нибудь или антилопа не подойдет, чтоб водички попить. Она подходит, наклоняется... Хоп! – Кактус взмахнул вилкой и поместил в рот очередной кусок. – Крокодил прыгает – и хавает. Разве он ее разводит, эту овцу? Нет. Он просто зубы в нее вонзает – и жрет. У людей всё то же самое. Смотри за окно – видишь, ваш джип?
Улыба послушно вытянул шею.
– А возле джипа – видишь, гастарбайтер бродит? С метлой? Наблюдай за ним. Гляди, как он на твою машину косится. Ты сейчас выйдешь, сядешь за руль – проследи, как он смотреть на тебя будет. Неужели ты думаешь, что он бы тебя не схавал, если б мог?
– У него духа не хватит, – возразил Улыба.
– Да? – Кактус улыбнулся. – А что ты знаешь про его дух? Может, он конченый бандюга, террорист- беспредельщик? Может, он в своем Таджикистане половину родного аула перерезал, а сюда приехал чисто отсидеться? Ты не видишь крокодила, братан. Ты видишь только глаза и ноздри. А теперь иди в машину. Иди. Береги себя. А мы тут с Герой пошепчемся...
Улыба кивнул и ушел, набычившись, энергичным гоп-аллюром, но по шевелению губ и наклону лысой головы было заметно: малый получил изрядную пищу для размышлений.
– Зря ты, – сразу сказал Гера. – Всё равно не поймет. Тупой он. Хороший парень, надежный – но тупой. Не быть ему никогда крокодилом.
– Знаю, – сказал Кактус. – Меня другое веселит. Допустим, сам ты не крокодил, но почему вокруг не смотришь? Почему реальных крокодилов отличать не умеешь? Почему не бережешься? Однажды он прыгнет из вонючей тины, шею тебе свернет и на дно потащит. Бойся этого! Нет, не боятся. У животных всё налажено серьезно: каждая овца знает, что ее может сожрать крокодил, поэтому она всегда на стреме. Она даже спит стоя, понял, нет? А у людей – полная расслабуха. Ходят, кайфуют, ничего не боятся, и когда на них из соседнего болота глаза смотрят – они этого не замечают. Вот есть у меня паренек знакомый, ты его не знаешь. На днях я его хавать буду. По полной программе. Всё заберу. Бабу его заберу и деньги. Всё приготовлено, я уже стол накрыл и тарелки расставил – а у него даже мысли такой нет, что кто-то его схавать хочет. И не было никогда, понял, нет? Все у него напоказ, всё открыто лежит. Живет в свое удовольствие. Они все сейчас такие. Живут и не понимают, что на них со всех сторон глаза смотрят. И так во всем мире, понял, нет? Американцы сто лет кайфовали и не думали, что весь остальной мир внимательно на них смотрит и ждет, когда можно прыгнуть и за горло схватить. Потом – хоп, прилетают самолеты и в башни врезаются, а дебилы в недоумении: за что? Почему? А за то, что про остальных забыли! А за то, что жили напоказ! А тут, у нас, еще хуже: мы сами себе американцы и сами себе террористы. Миллионеры и голодранцы по одним и тем же улицам ходят и друг на друга смотрят. Кстати, а ты чего не ешь?
Гера невесело ухмыльнулся.
– Весна. Язва открылась.
– Понятно.
Кактус отодвинул тарелку; хотелось выпить, но не хотелось пить с Герой. Хотелось одному и еще покурить травы потом, а чуть позже позвонить какой-нибудь Ксюше или Наташе.
– Насчет денег, – сказал он, – за сегодняшнее. Мою долю себе оставь. Я тебе должен за то золото и шубу.
– Братан, – сказал Гера, – там золота было на четыреста тысяч.
– Не переживай, – спокойно ответил Кактус. – Подожди дней десять.
– Если б я знал весь расклад, я бы не полез, – сказал Гера. – К черта маме такие дела. Та хата, куда ты меня послал, – это ведь была хата того малого.... Которого ты схавать хочешь. А золото и шуба – его бабы.
– Это твои домыслы, Гера.
Старый крадун раздраженно кивнул, поковырял в зубах.
– У тебя, Кактус, голова хорошо работает... Оно, конечно, тебе виднее... Только я ту хату помню. И примерно прикидываю, как те люди живут. Нет у них денег особых. Они небогатые. Прости меня, я тупой, худой и кашляю... Но поинтересуюсь, чисто по-братски... – Гера огляделся, понизил голос. – Зачем так сложно исполняешь? Там ты много не возьмешь. Пустые они. Шуба, золото – это всё копейки. Не поверю я, что такой крутой, как ты, за двадцать тысяч долларов напрягаться будет...
Кактус ухмыльнулся.
– Ты прав, Гера. Ты в цвет попал. Нет у них денег. Сейчас мало у кого есть деньги. Девчонка работает бухгалтером, зарплата – тридцать тысяч рублей или что-то около того. А у мальчика – типа бизнес, тюнинг автомобилей, тачки спортивные делает, только этот бизнес денег ему не приносит ни хрена. Но есть у этого мальчика квартира родительская, цена ее – три миллиона долларов. Пять комнат в сталинском доме, в самом центре Москвы. Центрее не бывает, понял, нет? Потолки три с половиной метра и все дела. От папы осталась... И он эту квартиру сдает. И еще была дача, тоже неслабая, только эту дачу они с мамой продали. Когда папа умер, они поделили меж собой: сыну – хату, маме – дачу. Мама купила однокомнатную халупу у черта на рогах, ей больше не надо, она больная, дома сидит и телевизор смотрит... И вот наш паренек папину крутую хату сдает, а сам снимает скромную, и еще остается на жизнь безбедную. Он – рантье, понял, нет? Ему работать не надо! У него нет проблем! Весь его бизнес – так, для забавы, чтобы перед людьми блатовать: глядите, у меня свое дело! Он в любой момент эту квартиру продаст – и привет! На всю жизнь хватит! С тремя миллионами можно хоть в Лондоне зависнуть, хоть в Чикаго.
Гера, слушавший внимательно, хмыкнул и покачал головой.
– Что, братан? – спросил Кактус. – Скажи мне сейчас, хотел бы ты так устроиться?
– Знаешь, – ответил старый крадун, – я такого даже хотеть не умею. Я ж деревенский, маманя с папаней померли давно, от них осталось мне наследство: изба кривая в деревне Осиновке Воронежской губернии. Когда по тем местам прошло чернобыльское облако, много народу уехало, и та изба до сих пор стоит пустая. Я даже не знаю, сколько она стоит. Может, долларов двести.
– Вот, – сказал Кактус. – А я, Гера, по сравнению с тобой – богатый человек! Мне мамка оставила комнату в коммуналке, с окнами на Южный порт. Ты говоришь, я крутой – а я после тюрьмы никому на хер не был нужен и буквально без куска хлеба сидел, а люди, которые меня вытащили, велели документы сменить и минимум на три года в самую темную нору забиться. За свободу мою взяли с меня по-божески. Сто пятьдесят тысяч долларов всего-навсего. И пришлось мне отдать всё, что было, и вдобавок мамкину комнату продать, в которой я родился... Осталось немного – на эти остатки сейчас живу. Те люди хотят, чтоб я на них работал. Они меня знают, они меня ценят. Отсидись, сказали, и возвращайся, будешь приходить к тем, на кого мы покажем, и делать с ними то, что ты умеешь. А я, между нами, не хочу. И отсиживаться в норе тоже нет настроения. Сорок лет, чего отсиживаться? Вот, нашел себе дело, нацелился на парнишку перспективного, сейчас буду хавать его потихонечку. Восстановлю навыки, разомнусь на нем, финансы поправлю...
Он поймал себя на том, что желание откровенничать пропало, порыв иссяк, очарование искренних фраз, произносимых негромко и свободно, перестало радовать. Гера утомил. Он был неплохой собеседник, пожилой и неглупый человек, сильный, рисковый, ломаный-переломаный, не последний в этом мире, но он не всё понимал. Да и никто бы не понял. Ни единая живая душа не поняла бы Кирилла Кораблика. И не потому, что Кирилл Кораблик был уникальный, редкий, единственный в своем роде, а потому, что если
