– Эх вы, брошенные. Вот вам. От меня. Чтоб не думали, что я забыла про мужской праздник...
Борис открыл коробку, вздохнул.
– Перчатки, – сказал он. – Спасибо, любимая.
– И у меня, – сказал Мудвин. – Но твои лучше. У меня простые, а у тебя лайковые.
Борис поднял глаза на Милу.
– Может, помиримся тогда, раз такое дело?
– Помиримся? – весело переспросила Мила. – А мы разве ругались? Мы просто разъехались и всё.
– Тогда, может, съедемся?
– Не переживай, – вежливо сказала Мила. – Съедемся.
– Правильно, – сказал Мудвин, жуя кусок колбасы. – Только не спешите. Лучше пожить отдельно и соскучиться как следует. Потом как съедетесь, как наброситесь друг на друга, со страстью дикой – круто будет!
– А если не съедемся? – спросила Мила.
Мудвин подумал. Вздохнул.
– Тогда, – сказал он, – я на тебе женюсь.
– Правильно, – похвалил Борис. – В эту женщину слишком много вложено. Ее нельзя выпускать за пределы нашего узкого круга. Либо я, либо ты. Других не подпустим. Сожрем с потрохами. Женись на ней, чувак. Пусть она будет Брянцева.
– Лучше ты, – сказал Мудвин. – Пусть она будет Локтева. Из меня муж никакой. Денег нет, башка отбита, кости переломаны.
– У меня хуже, – сказал Борис. – Я вообще... ну, как бы... банкрот. Более того, дурак дураком. Так что извини, Лю! Мы не будем на тебе жениться. Ты не будешь ни Локтева, ни Брянцева, ничья. Богданова. С нами свяжешься – всю жизнь плакать будешь. Ты правильно сказала: внешне мы мощные ребята, настоящие животные, у нас черные пояса, бицуха, тачки навороченные, но внутри – обычные балбесы.
– Особенно я, – сказал Мудвин.
– Нет, – возразил Борис. – Ты в норме, Брянцев. Ты в норме. А вот я – реальный, конченый балбес.
– Ничего подобного, чувак! – воскликнул Мудвин. – Ты по сравнению со мной – гений порядка. Железная воля! Полные карманы! Море достоинства и внутренней, не побоюсь этого слова, культуры. А я – настоящий придурок, стопроцентный. Ты, Лю, нас не слушай, мы о своем...
– Почему же, – сказала Мила. – Продолжайте. Мне очень интересно.
– Ну, тогда побудь с нами, женщина, – разрешил Борис. – Скрась застолье сиянием своей... своего...
– Обаяния, – подсказал Мудвин.
– Да! Обаяния. Именно! Чувак, ты опять нашел нужные слова. Хочешь, я расскажу тебе про нее?
– Не надо.
Борис покачал указательным пальцем.
– Нет. Надо. Только слушай внимательно. Однажды, когда я еще выжимал сто тридцать кило и ежедневно развивал двести сорок километров в час, эта девушка... Я любил ее тогда... Я и сейчас ее люблю, кстати... Короче говоря, эта девушка прогуливалась со мной по городу. Пешком. Перед этим я повредил колено в зале и еще в гараже надышался газом и угорел и в тот день... ну, как бы... вообще никуда не хотел, тем более пешком... Но она сказала: «Хочу погулять пешком», и мы пошли пешком... И вот она мне говорит: чего так медленно идешь? Пойдем быстрее. Вот у меня до тебя, говорит она, был нефтяник, он не ходил, а бегал, очень быстрый был паренек... Потом присели в каком-то местечке, выпили кофе, я заплатил, стал ждать официантку со сдачей, а она говорит: а вот нефтяник никогда ждачу не сдал... – Борис напрягся. – В смысле, сдачу. Не сдал. Не ждал... Ждачу... Сдачу, в смысле. Ну, я не выдержал и говорю: а чего ты мне про этого нефтяника каждые пять минут заряжаешь? Где он теперь, твой нефтяник? Не знаю, отвечает моя девушка. Последний раз, когда мы виделись, он лежал в луже крови, с пробитой головой. И кто же, спрашиваю я, пробил ему голову? Я, отвечает моя девушка. Послушай, говорю я тогда, любовь моя! Не хочу, типа, показаться грубым, но, может быть, я не всё про тебя знаю? Она тогда засмеялась и сказала: конечно, не всё, милый! И ты никогда всё про меня не узнаешь. Я, сам понимаешь, удивлен и даже озадачен, я говорю: а если я на тебе, ну, как бы, это... женюсь? А? Тогда узнаю? И она отвечает мне: а ты попробуй! Понял, чувак?
– Понял, – сказал Мудвин и посмотрел на Милу; она смеялась. – Понял тебя, чувак! Вот теперь я тебя понял. Вот именно теперь я всё понял. И ты решил попробовать!?
Борис ударил ладонью по столу.
– Точно! И я решил попробовать! С тех пор и пробую. Проснусь утром – и давай пробовать. А она... Она не дается, понял? Она то живет со мной, то не живет. Она то принцем меня называет, то дураком. Чаще – дураком. Но я не в обиде, я ж не принц, а дурак, поэтому чего обижаться...
Мудвин сделался серьезен, опустил руку в щель меж диваном и стеной, вытащил новую бутылку. «Четвертая, – подумала Мила. – Все-таки они крепкие ребята».
– А моя бывшая, – сказал Мудвин, – называла меня «дурень». А до нее была еще одна... Тоже – почти четыре года вместе... Она называла меня «Ояма хуев».
– А кто такой Ояма? – спросила Мила, выдергивая из-под горлышка свою рюмку, наполовину полную.
Реакция у Мудвина, пусть и пьяного, была отменная, он не пролил ни капли, поставил бутылку, большим пальцем показал на портрет за своей спиной.
– Согласись, – сказал он, – если денег нет и муж по десять часов в день торчит в зале – это плохо, да. Но при чем тут Ояма? У меня было три гражданских жены и одна настоящая, и все называли меня каким-то обидными кликухами. Скажи мне, Люда, зачем ты называешь своего любимого человека дураком?
– О боже, – сказала Мила. – Он сам себя так называет.
– Это не то! – с чувством возразил Мудвин. – Если мужик сам себя дураком называет – это ничего не значит. Я сам себя как только не называю. И дураком, и дебилом, и неудачником. Но когда женщина, близкая, любимая... Это же совсем другое дело! Что значит «дурак»? Что значит «Ояма хуев»?
Мудвин опять обнял Бориса – тот был уже соловый, но еще сосредоточенный, – посмотрел на Милу и печально сообщил:
– У меня – второй дан. Я выучил сто шестьдесят детей, от первого кю до десятого. Мой ученик – чемпион России. Еще один – бронзовый призер. Про меня в журнале писали. Два раза. Меня по телевизору показывали. Меня уважает Танюшкин, меня уважает Фомин, меня уважает Крайниковский, меня уважает Иншаков – почему меня моя жена не уважала? Почему для всех я хороший человек, а для жены – дурак? Очень просто. Потому что мой... как это... профессиональный статус не соответствует... моим доходам. Потому что я мало зарабатываю и даже хату купить не могу. Потому что другие люди тренируют миллионеров, индивидуально, по сто пятьдесят евро за одно занятие, а я с детьми вожусь. Соберу в конце месяца деньги, заплачу за зал, заплачу за квартиру – и всё, нет денег. Как мастер я достиг такого уровня, что биться мне уже не надо. Я любую драку пресекаю за полчаса до того, как она начнется. Но чем дальше я захожу в своем деле, тем меньше думаю о деньгах. Я их не презираю, я их уважаю, но... Мне на них жалко времени. И себя жалко тоже... Своего личного ресурса жалко. Но ведь это не значит, что я дурак, правильно?
Он посмотрел на Милу и улыбнулся, очень трезво.
– Никогда, – сказал он ей, – не называй своего любимого человека плохими словами. Хвали его. И поддерживай. Ругай, критикуй, но не оскорбляй. Оскорбление выводит человека из естественного равновесия, пробивает дыру в энергетическом поле. Оскорбление, даже самое маленькое, небрежное – это удар ниже пояса.
– Хорошо, Олег, – тихо ответила Мила, – я запомню. Спасибо. Только куда деваться женщине, если она в беде? Мужчина – сильный, он может кулаком бить, а я чем бить буду?
– Не надо бить. Никого никогда бить не надо. Ни кулаком, ни словом.
– А если – гад? Упырь? Сволочь?
