клич.
Через пять минут, затолкав возбужденную толпу в раздевалку, Мудвин вернулся в тренерскую комнату. С близкого расстояния обнаружилось, что он даже не вспотел. Но выглядел счастливым.
– Мы в восторге, – сказала Мила. – Это надо было снять на видео.
Монахова молчала, смотрела блестящими глазами.
– Иногда у нас бывают показательные тренировки, – объяснил Мудвин. – Их мы обязательно снимаем. Или родители снимают. Это стекло для родителей сделано, они часто приходят посмотреть...
– Мне понравилось, – сказала Мила, – про двух мастеров.
Мудвин засмеялся.
– Сам придумал. У меня есть сборник лучших дзенских коанов, я их наизусть знаю, а самые приличные переделываю в назидательные истории...
– Расскажи, – нежно попросила Монахова. – Только самую неприличную.
«О боже, – подумала Мила, – наверное, я должна оставить их вдвоем. Прямо сейчас».
Мудвин взял с полки стакан, протер полой куртки, плеснул на дно портвейна. Задумчиво посмотрел на женщин, выпил, улыбнулся.
– Встречаются два просветленных мастера дзен. Один говорит: «Привет, я – осел». Второй отвечает: «Раз ты осел, тогда я – жопа осла». Тогда первый сказал: «Если ты – жопа осла, тогда я – говно из жопы осла!» Второй кивнул и говорит: «Если ты говно из жопы осла, тогда я – черви в говне из жопы осла!» Первый поклонился и признал: «Ты победил, старый дурак».
– Прикольно, – сказала Монахова. – Я поняла. Реально назидательная штука. Ты классный, Мудвин. Ты так любишь детей... Умеешь.
– Что умею? – спросил Мудвин.
– Любить умеешь.
– Стоп, – провозгласила Мила. – Не спеши, дорогая. У меня к тебе дело, Мудвин. И у Маши тоже. Но у меня – свое дело, а у нее – свое. Давай-ка мы с тобой поговорим где-нибудь... В сторонке. Потом я уеду, а Маша останется. Пойдем.
Они вышли в зал, в дальний угол; Мудвин негромко осведомился:
– Чего она хочет?
– Сама скажет, – сухо ответила Мила. – Разберетесь, не маленькие. У меня серьезный разговор. Помнишь первое января? Утро? Приехал такой – Кирилл? Поздравить Бориса с Новым годом? Помнишь его, этого Кирилла?
– Конечно. Его старый друг.
– Он ему никакой не друг. А наоборот.
Мудвин пожал плечами.
– Это их дела. Кстати, Кирилл приезжал ко мне домой. Когда Боряка у меня жил. Мы втроем сидели. Бухали. Я его понял, этого твоего Кирилла...
Услышав про «твоего Кирилла», Мила крупно вздрогнула, словно ее уличили, но Мудвин смотрел не на нее, а так, как недавно советовал своему ученику: в никуда, рассеянным взглядом воина, ожидающего атаки с любой стороны.
– Что ты понял? – спросила она.
– Бывший бандит, – спокойно охарактеризовал Мудвин. – Сидел. Умный, хитрый, мутный... Прозвище – Кактус. Сейчас ищет, где урвать.
– Он уже нашел, где урвать.
– Думаешь, на Бориса нацелился?
– Я не думаю. Я знаю.
– У Бориса ничего нет.
– О боже, – сказала Мила. – Борис – миллионер! Обыкновенный скромный московский миллионер! У Бориса квартира в центре, в сталинском доме, она страшных денег стоит!
– Ерунда, – сказал Мудвин. – Есть еще мама. Твоя будущая свекровь. Она, насколько я знаю, дама с характером. Да Боряка и сам не лох тоже... Он своего не отдаст.
«Он уже отдал! – хотела крикнуть Мила. – Меня, меня отдал!!!»
Сглотнула, схватила Мудвина за толстый, на совесть прошитый ворот куртки.
– Мне страшно. Кирилл не человек, понимаешь? Он – упырь. Он людей пожирает. Он их ломает. Давит. У него свои подходы, методы... – она задохнулась. – Он вцепился в Бориса, он его не отпустит.
– Успокойся, – велел Мудвин. – Отпустит. Он опасный, это да, но... Ты это... слишком не накручивай. Говорю тебе, я этого Кирилла понял. Да, плохой дядя. Завистливый. Всех ненавидит, и себя тоже. Но и любит. Хочешь, я с ним поговорю?
– Нет. Не знаю. О боже, я ничего не знаю! Я только чувствовать могу... Я бы дорого дала, чтобы он исчез, Кирилл. Пропал с горизонта.
– Ладно, – сказал Мудвин и покачался с пятки на носок. – Допустим, я встречусь и скажу: есть мнение, что ты к моему другу Борису клешни свои тянешь. Убери клешни и вали к черту, чтобы тебя не видели. А если это Боряке не понравится? Боряка его уважает. Советуется. Мне кажется, у тебя просто нервы играют...
– Мудвин, – прошептала Мила. – Ты же знаешь Бориса. Мышцы, машинки гоночные... Он в своем мире обитает. Он жизни не понял... И не поймет, может, вообще никогда... Я только на тебя надеюсь. Я тебя умоляю, будь начеку.
– Я всегда начеку.
– Ты мне звони, ладно? Если что-то почувствуешь – сразу звони. И вообще – звони. И пояс свой привези, постираю...
– Пояс не стирают, – сказал Мудвин. – Такой обычай.
Мила улыбнулась, и пальцы сами собой нашарили замок сумки: найти пудреницу, проверить, как выгляжу после нервного разговора, не в пятнах ли шея, не стерлась ли помада.
– Иди теперь, – пробормотала. – Там... Маша. Она тебя ждет. Ты ее волнуешь. Не дура, не замужем... Бестолковая, конечно, – но сейчас все такие. В общем, желаю успеха. Только не пропадай, звони, я тебя умоляю...
И ушла, как просил Мудвин, – осторожно, вдоль стены, чтоб не повредить каблуками дорогостоящий пол, а на улице ударило по глазам весеннее солнце, атаковало сверху, выпрыгнуло из луж, отпружинило от оконных стекол, и какая-то машина проехала мимо, и номер ее состоял из восьмерки в середине и двух царейнулей по краям, а число «восемьдесят» было самым главным и любимым числом девочки Лю, ибо она родилась в восьмидесятом году.
Глава 19
Людское
Установился солнечный март, теплый, даже горячий, окна спальни выходили на восток, и по утрам Кирилл чувствовал тоску и отвращение. Солнца было слишком много, оно ничего и никого не жалело. Оно торжественно объявляло, что настала пора мыть окна, что повсюду в комнатах висит пыль, что ковер пора почистить, а лучше выбросить. И вообще всё пора мыть, чистить, а многое – выбросить. И в доме, и в голове.
Несколько дней кряду он вообще не выходил на улицу. Всё таяло, повсюду орали птицы, дворы и улицы превратились в сплошные лужи, в них плавал мусор, машины взметывали черную воду на высоту вторых этажей, сугробы темнели и оседали, а сверху волна за волной накатывал, бил, бушевал солнечный свет. Весна пожирала зиму. Видеть это было страшно. Кирилл много курил, в бассейн ходить перестал. К черту бассейн, весь город стал бассейном, прыгай с крыльца и плыви.
Вытаивало битое стекло, бумажки, окурки.
Пить начинал в полдень, сразу крепкое. Засыпал рано. Ничего не хотелось. Даже сладкий мальчик Боря не казался достаточно сладким.
