ни свет ни заря, подтопил остывший за ночь дом и уехал, какой-то был у него намечен разговор важный, насчет близкого товарища; днем обещал вернуться и побыть с ней, а поздним вечером опять должен был уехать, на этот раз – в Москву, к себе в квартиру, еще один важный разговор – в общем, кругом одни важные дела, и Маша тогда устроила ему сцену: что это за жизнь, утром – один важный разговор, вечером – другой, а любимая женщина, значит, днем, в промежутке? И отправилась по магазинам; весь день шарилась, по темноте приехала – а он уже холодный, мертвый, и кровь по всей кухне, черная, липкая... Убили в середине дня, кто-то свой. Мудвин сам открыл убийце и калитку, и дверь. Пили чай, на столе две чашки, конфеты... Убийца при входе ботинки снял...
Неизвестный зарезал опытного спортсмена, мастера восточных единоборств, одним ударом ножа в шею.
Мудвин сидел за столом, а неизвестный зашел ему за спину, схватил с кухонной стойки нож и ударил.
Не помог, значит, черный пояс, не помогли глаза на спине, не помогло шестое чувство.
«Знаю, кто этот неизвестный» – подумала Мила. И решила, что всё нужно делать прямо сейчас. Кто понял жизнь, тот не спешит, но когда надо – летит, как молния, опоздаешь – пропадешь.
Опера сняли с Монаховой всю информацию сразу, еще вчера, но едва узнали, что жертва преступления – призер первенства Москвы по каратэ, потеряли интерес к его сожительнице и помчались отрабатывать спортивные связи убитого. Боксеры, борцы и прочие профессионалы мордобоя плотно связаны с криминалитетом; сыщики решили копать среди приятелей по клубу, тренеров, промоутеров, держателей тотализатора и прочих жучил.
Внешне убийство выглядело как бытовое, профессиональный киллер не будет при входе в дом снимать ботинки и надевать тапочки, не бывает таких киллеров; впрочем, по нынешним бестолковым временам бывает всякое.
«Знаю, кто был в тех тапочках», – думала Мила, приехавшая, уже заполночь, в дом, где четыре месяца назад она в обнимку с Машей прыгала вокруг новогодней елки.
Увезла подругу к себе, втащила в квартиру, а там – еще один сюрприз: на лучшем диване храпит прекрасный принц, грязный, морда в синяках, штаны изгажены, воняет сивухой. Пробовала растолкать, била по морде полотенцем – в ответ доносилось только горловое бульканье.
Ушли в другую комнату, выпили водки, Монахова, наконец, очнулась от шока и вспомнила про любящего папу, позвонила, и папа немедленно прибыл и забрал дочь в родительское гнездо, на ходу телефонируя адвокатам и «опытным людям». Не дай бог, дочь попадет под подозрение, в конце концов, и у нее был мотив, сама ведь призналась, что меж нею и убитым произошел скандал...
«Знаю, у кого есть мотив», – думала Мила, уже утром. Опять пробовала привести принца в сознание – тот вроде бы очнулся, что-то лепетал, но смотреть на него было невозможно; мужика словно каток переехал. Собралась кое-как, посмотрела за окно – улицы забиты, побежала к метро, спустя час уже была на «Полежаевской», в квартире родителей Маши, посидела до полудня, обменялась дежурными фразами с пузатым лохматым папой, причем папа тут же стал давать наставления, как следует обращаться с ранимой и наивной Машенькой и какие меры предпринимать, чтобы всячески оградить ранимую и наивную от подозрительных мужчин и от попадания в столь отвратительные истории; пришлось папу послать, практически матом, и уйти.
Вернулась к дому, в квартиру подниматься не стала, сразу села в машину. Достала телефон.
Она думала, что позвонить будет трудно: слышать этот хриплый, вползающий баритон, этот его юморок, усмешечки, а еще труднее – самой изобразить симпатию; дыханием, гортанью, вибрацией связок демонстрировать: хочу, желаю, не забыла. Но когда набрала номер и услышала медленное, растянутое, пополам треснувшее «привет» – вдруг поняла, что ничего не нужно изображать, всё само выходит из нее: и симпатия, и желание; пока говорила, неполных четыре минуты, – почти забыла и про Машу, невменяемую от ужаса, и про Мудвина, еще вчера живого, а сегодня мертвого.
Договорилась, отключилась, содрогнулась. Запрезирала себя, потом подумала: за такое нельзя себя презирать; миллионы женщин делают то же самое, эксплуатируют собственный сексуальный ресурс, торгуют собой, прямо или косвенно. Красят лица, встают на каблуки, рядятся в обтягивающие одежды. Может быть, где-нибудь в исламских странах этого нет, а в остальном мире – есть.
Вошла, не улыбаясь; фамильярно погладила упыря по гладкой щеке; он всегда идеально выбрит и свежо выглядит; интересно, упыри стареют?
Вообще, вдруг она не всё знает? Вдруг упырь живет вечно, как эти модные нынче у школьниц вампиры-красавчики? Вдруг от каждой новой съеденной жертвы к поедателю человеков переходит их молодость и жизненная сила?
Сразу прошла через комнаты в спальню, повернулась, села на кровать, положила сумку на пол.
– Иди сюда.
Но он не пошел: стоял в дверях, улыбался.
– А поговорить?
– Не хочу говорить, – грубо ответила она. – Зачем говорить, о чем говорить? Иди. А то передумаю.
Он тихо засмеялся.
– Ну и что? Передумаешь – уйдешь. Ты сама себе хозяйка.
И достал из кармана сигару.
Этажом выше гудел мужской голос, ругательства перемежались завываниями и стонами. Упырь показал пальцем на потолок.
– Сегодня у них особенно весело.
– Не кури, – попросила она. – Потом запах будет...
Упырь послушно спрятал сигару обратно.
– Или... – она усмехнулась, – иди сюда, вместе покурим. Только пепельницу принеси.
Он принес из комнаты огромное бронзовое чудище, сел рядом. Нагрел над огнем зажигалки бока табачного цилиндра, раскурил, вручил; она помнила, что затягиваться нельзя, но всё равно закашлялась, однако дым понравился, она поняла его: такой плотный, жирный дым хорошо глотать, насытившись жирным мясом, особенный дым, он символизирует всё плотное и жирное, плотную жирную жизнь, где плотно чередуются жирные, сочащиеся соком события.
– Как там Борис? – спросил упырь.
Она отдала ему сигару, брезгливо скривилась.
– Лучше всех. Приперся в час ночи, страшно пьяный. До сих пор не может в себя прийти.
– Тогда, – упырь покачал головой, – тебе надо быть с ним.
– А я тут при чем?
– А ты, значит, совсем ни при чем?
– Поняла, – зло сказала она. – Мне, значит, нужно сидеть возле него, гладить по голове и поить рассольчиком? Да? Или бульончиком?
– Можно и тем и другим.
– Обойдется.
– Нет, – сказал упырь. – Не обойдется. Он тебя очень сильно любит.
– И поэтому приперся пьяный и заблеванный.
– Он не пьяный, – сказал упырь. – Он... В общем, я его вчера...
И громко щелкнул зубами.
Мила вздрогнула.
– И теперь, – упырь опять улыбнулся, мудро и сыто, – я дарю его тебе. Твоего Бориса. Это мой свадебный подарок, дорогая.
Наверху дико завизжали и разбили нечто небольшое, рюмку или блюдце.
Мила тихо засмеялась.
– О боже. Ты, значит, даришь мне на свадьбу моего собственного жениха?
Людоед сложил руки на груди.
– Ага. Заметь, не просто дарю, а дарю в готовом к употреблению виде. Еще надо приложить краткую
