– Что все знают?
– Что человеку надо трудиться.
– Да? – Модест помрачнел и навис над Денисом. – Все знают? Почему ж тогда вы ходите в рванине? В двадцать втором веке от рождества Христова? Зимой мерзнете, летом потеете? То строите, то ломаете? Молчи лучше. Гомо сапиенс хуев.
– Извини, – еще раз произнес Денис.
– Ничего, – бубнит Модест. – Я привык. Пойдем в «Чайник», я тебя угощу.
Денис кивает, тянет из кружки сладкий кисель.
– Спасибо, Модест. Но я не могу. Татьяна звонила, встретиться хочет. Что-то у нее там стряслось, какая-то проблема…
Модест ухмыляется:
– Если надо кому-то шею свернуть – только скажи.
После свистящей ветрами верхотуры внизу, на живой земле, – тихо. У выхода из башни стоят три старых троллейбуса, возле них толчея. Каждый отработавший смену может за счет управы поехать в баню, предъявить талон на помывку без ограничения времени и не спеша удалить с тела грязь и пот. Кстати, в общественных банях первоклассные парилки, отечественного производства. В московских банях круто, туда вся область ездит.
Здесь же группа маленьких стариков и старушек, в пальтуганчиках, платках и валенках, с узелками. Они тоже хотят в баню, но у них нет денег, не рассчитали пенсию. Простые рубли, в отличие от твердых червонцев, быстро обесцениваются. Денис отдает свой талон ближайшей бабушке. Многие делают так же. Бабушки благословляют деточек, мелко крестятся; смущенных, но довольных, их с хохотом и прибаутками подсаживают в троллейбусы. Денис не лезет вместе со всеми. Он оглядывается и видит стоящее поодаль меж серых сугробов такси. Рядом с ярко-красной машиной переминается Таня в беличьей шубе.
Денис подходит. Он уже остыл, пот на теле высох, а лицо, шею и руки он еще наверху обтер особой влажной салфеткой. Подарок Глеба. В кооперативе «Все свое» такие салфетки не продают, не освоили пока производство.
Таня выглядит шикарно. Она тянется к нему, даже, наверное, поцеловать хочет, но он останавливает бывшую подругу.
– От меня воняет.
Таня кивает, смотрит жалобно.
– Что случилось?
Она начинает беззвучно плакать, это ей странно идет: рыжий мех воротника, легкие пепельные волосы, влажные глаза, яркие губы.
– Я с ним больше не могу, – шепчет она. – Он совсем с ума сошел.
Глава 2
– Как тебе моя новая конура? – спросил Глеб.
Денис молча пожал плечами. Ему хотелось под душ и чаю крепкого выпить. А напрягать уставшую шею и вертеть головой, осматривая личные апартаменты друга, не хотелось. Впрочем, друг, судя по тону вопроса, не ждал восторженных восклицаний. Друг в последнее время сильно изменился и все чаще задавал вопросы, не ожидая ответов. Сейчас он был хмельной, напряженный и осунувшийся. Произносил какие-то фразы, насчет восьми комнат и двух удобных для возможного бегства выходов, насчет охранной видеосистемы, лично им вчера смонтированной, – но без особой бодрости в голосе.
– Сорок пятый – хороший этаж, – сказал он, подталкивая гостя дальше по коридору. – Только шумно бывает. Тут рядом аэропорт, тридцать рейсов в сутки, все на Азию. Иркутск, Магадан и Новая Москва.
Прошли в комнату, наполовину заставленную сумками, ящиками, баулами. Впрочем, была и мебель, потертая, но первоклассная: кожаные кресла, диван, стол на львиных лапах. Из углов тихо гудели портативные отопители. Босой, в мятой майке, в армейских брюках со вставками из кевлара, Студеникин оглядел пыльного Дениса, мрачно усмехнулся, плеснул в стакан какого-то бухла с шикарным запахом; протянул.
– Скотч. Шотландский.
– Я не в гости пришел, – тихо произнес Денис, глотнув импортного зелья. – Меня Таня попросила…
– Не волнуйся за Таню, – проскрежетал Студеникин, изменившись в лице. – И больше о ней ни слова.
– Значит, я тебя зря побеспокоил.
Глеб отхлебнул из горла:
– Нет, не зря. Давно не виделись – надо поговорить. Чем занимаешься?
– Так, – ответил Денис. – То там, то здесь.
– До сих пор башни ломаешь?
– Ломаю.
– Ты тоже хитрый, – сказал Глеб. – Как я. И на слом ходишь, и балабас таскаешь.
Денис снял рабочую куртку. Хотел небрежно швырнуть в угол, чтобы поднялась пыль, чтобы друг понял: у Дениса теперь своя жизнь, пусть пыльная, зато настоящая, а у Глеба – другая, отдельная; комфортабельная, но непонятная. Однако не швырнул – скомкал, зажал под правым локтем. Все-таки негоже портить такие красивые ковры.
– Я за рюкзак редко берусь, – признался он. – Ты бы, это… Тряпочку на диван постелил. Сесть хочу. Ноги болят.
– Присядь, – разрешил Глеб. – Без тряпочки. Значит, на сотых уровнях бываешь?
– Раз в месяц. Ну, два раза. Хобот организовывает, я исполняю. Забираю гонорар и отваливаю. Жадность фраера губит.
Глеб кивнул и опять поднес к губам бутылку.
– То есть клиентура – Хобота, а твои – только ноги?
– Да. А что?
– Ничего. Просто… – Глеб прищурился и шмыгнул носом. – Хобота больше нет. Убили его. Вчера.
Денис помедлил и спросил:
– Кто?
– Хороший вопрос. А зачем тебе знать?
Денис переложил куртку под левый локоть.
– Может, и по мою душу придут.
– Вряд ли, – сказал Глеб. – Это все из-за семени.
– Оно здесь? С тобой?
– Посмотри под диваном. А куртку брось в угол.
– Она грязная.
– Я вижу.
Денис запустил руку в щель и нашарил прохладный бок контейнера.
– Вытащи, – велел Глеб.
Стены мелко задрожали, и в полукилометре от окна по серому мартовскому небу проехал, как трактор по целине, огромный «Антонов», летающий город, мегаджет, гордость возрожденного отечественного авиастроения. Десять турбин на синтетическом керосине, четыре твердотопливных отделяемых ускорителя, параболическая траектория, каждое пассажирское кресло – в отдельной противоперегрузочной капсуле. Стоимость одного билета второго класса до Новой Москвы – полторы тысячи червонцев, или три годовых оклада матери Дениса, учительницы русского языка.
– Ты бы окна занавесил, что ли, – пробормотал Денис.
– Расслабься, – ответил Глеб. – Патрули рядом с аэропортом не летают. Открывай. Там два замка, справа и слева.
С внутренней стороны к крышке контейнера был прикреплен пистолет, удерживаемый медицинским пластырем, купленным явно в кооперативе «Все свое».
Глеб протянул резиновые перчатки:
– Надень.
– Зачем?
