– Театр – это не то, – сказал он. – В театре нельзя изучить женские сиськи (он в упор посмотрел на Таню) с расстояния в пять сантиметров. А в кино – можно.
– Предпочитаю изучать в натуре, – произнес Денис и обнял Таню за плечи; она немедленно прильнула.
Юлий был невозмутим. Зиновий осклабился.
– Видите ли, молодой человек… Есть такие сиськи, которые вы можете изучить только в кино. При всем, так сказать, уважении… Скажем, сиськи Леры Грин.
– Почему же, – весело произнес Денис. – Можно попробовать.
Он снял руку с плеча Татьяны, достал телефон, набрал номер Модеста. Включил громкую связь и положил аппаратик на стол, сдвинув в сторону стаканы.
– Говори быстрей, – раздраженно прогудел Модест. – Я занят.
– Прости, друг, – сказал Денис, подмигивая Тане. – У тебя есть телефон Леры Грин?
– Где-то был. А тебе зачем?
– Тут возник вопрос, сколько будет стоить потрогать ее за сиськи.
– Ты что, пьяный?
– Модест, это серьезный вопрос.
– Тебе могу бесплатно устроить. Но учти: ничего особенного. Обычные сиськи, только большие и зеленые. Там, кстати, особо не потрогаешь, она же ими дышит…
– Спасибо, друг.
– Ты бы, дурак, не про сиськи думал, а приехал помогать! Мы тут вентиль меняем в котельной, помощь не повредит…
– Боюсь, не успею, – с сожалением ответил Денис и отключился.
– Это тот самый? – мгновенно спросил Юлий. – Модест Яковлев? Единственный гомо флорус в Москве?
Денис кивнул.
– Оригинально, – мрачно сказал Зиновий. – Жить в Москве, когда есть возможность уехать под Купол.
– Не все хотят под Купол, – сказал Денис и повернулся к Тане. – Ты хочешь?
– Хочу, – сказала Таня, отхлебывая из фужера. – Но сначала я хочу к тебе.
Зиновий дернул щекой и налил себе полную.
– Не спеши, – ответил Денис. – Посидим еще. Тут хорошо. Весело.
Он тоже выпил и охмелел, как хмелеет любой, пришедший с холода и разомлевший в тепле: стремительно и тяжело. Разложенцы смотрели вежливо, чуть насмешливо.
– Господа, – сказал Денис. – Извините типа мою бесцеремонность… Не могли бы вы сообщить ваш возраст? Если вам не западло, конечно.
– Не западло, – небрежно ответил Юлий, пыхнув трубкой. – Мне сорок три.
Зиновий не ответил. Видимо, ему было западло.
– Значит… – Денис налил себе вторую, – вы помните старые времена?
– Конечно.
– И как вам сейчас? Не грустно?
Юлий тонко улыбнулся.
– Отнюдь.
– Не волнуйся за него, – небрежно сказала Таня и указала на Юлия вилкой. – Ему не грустно. У него все хорошо. Он защищен от любых потрясений. Его семью защитил еще прадедушка. Недвижимость, инвестиции, связи… Дедушка упрочил, папа продолжил…
Юлий улыбнулся и пыхнул трубкой.
– Тогда почему вы не под Куполом? – поинтересовался Денис.
– У него там дом, – небрежно ответила Таня. – Но жить он любит здесь. Так же, как твой зеленый Модест. Все, что происходит под Куполом, слишком пахнет новоделом. (Юлий поднял брови, потом благодарно посмотрел на Таню и кивнул.) А он сторонник традиций. Здесь ему свободно. Здесь интересно и дешево. И бабы лучше.
– А если завтра тут опять трава вырастет?
Таня пожала плечами.
– Ну и что? В его жизни ничего не изменится. (Юлий усмехнулся.) Коньяк, табак и кабак. Каждый день – партия в шахматы и партия в теннис. Летом он в Новой Зеландии, осенью – в Чили. Когда трава выросла, его дед потерял половину состояния. Но за следующие сорок лет увеличил его в пять раз. Когда началось искоренение, его отец опять потерял половину, но за следующие пятнадцать лет увеличил капитал в четыре раза… Перед тем как ты пришел, эти парни все о себе рассказали.
Юлий опять усмехнулся.
– Джентльмен никогда не говорит о деньгах, – произнес он и слегка выдвинул челюсть. – Впрочем, наша очаровательная Таня права. Моя семья защищена. Но это не значит, что мне неинтересны проблемы страны, которая… э-э… меня породила. Кроме того, я далеко не все рассказал. Между шахматами и теннисом я окончил Гарвард. Доктор историософии, к вашим услугам, – Юлий элегантно поклонился, одновременно удобнее устраиваясь в кресле, а Зиновий решительно вгрызся в кусок мяса. – Наш юный друг Денис хочет знать, не вспоминаю ли я времена стеблероста. Отвечаю: да, я их вспоминаю.
Он повернулся к жующему Зиновию:
– Ты вспоминаешь?
Зиновий отмахнулся, в смысле «не мешайте мне выпивать и закусывать».
– Но мне также известно, – невозмутимо продолжал Юлий, – что растение, которое в Москве называли «трава», в Европе – «суперганджубас», а в Америке – «русский сорняк», не создало неразрешимых проблем. Имела место только некоторая… э-э… бытовая и социальная напряженность. Проблемы, уважаемый Денис, начались гораздо раньше. И не в одной России, а во всем, так сказать, цивилизованном мире. Проблемы начались в восьмидесятые годы двадцатого века, когда индустриальная цивилизация достигла пика своего развития. Много столетий человечество мечтало о товарном изобилии, о быстром и дешевом производстве еды, одежды, развлечений и так далее. О том, чтобы машины заменили человека. Наступила индустриальная эра, и это случилось. Не везде, конечно, только в развитых странах… Но случилось. Можно было праздновать, однако человек обнаружил, что умеет производить, но не умеет потреблять. В этот момент, совпавший по времени с экономическим кризисом начала двадцать первого столетия, индустриальная эра закончилась и началась информационная…
Складно втирает, сука, подумал Денис и посмотрел на Таню – она слушала, но смотрела мимо Юлия, в глубину зала, где за просторными столами живописно выпивали группы уверенных в себе разложенцев.
– В информационную эпоху, – мундштуком трубки Юлий элегантно начертил в воздухе некую фигуру, – не так важно произвести товар, как рассказать потенциальным пользователям о его преимуществах. Презентация продукта важнее самого продукта – вот принцип информационной экономики…
– А при чем тут стебли? – спросил Денис.
– Стебли, уважаемый Денис, тут ни при чем. Абсолютно. Единственный вопрос, возникающий в связи с появлением в Москве стеблей, – почему они появились так вовремя? Именно в тот момент, когда информационная эпоха исчерпала себя? Когда мы догадались, что тотальное потребление и тотальное производство взаимно аннулируют друг друга? Мне, дорогой Денис, было пятнадцать лет, я жил в лофте на девяносто девятом этаже башни «Процветание», и преподаватель латыни прилетал ко мне из Рима на реактивном самолете за счет фирмы, принадлежащей моему отцу. Я, понимаете ли, учил эту глупую латынь… Гомо гомини люпус ест… Эрраре гуманум эст… А потом отправлялся на вертолете в клуб, развлекаться, и видел, что люди больше ничего не хотят. Ни создавать, ни пользоваться. Ни зарабатывать, ни тратить. Китайцы не в счет, планета Земля им давно уже неинтересна, они заселили Луну и осваивают Марс. А мы, все остальные, – старая, вялая, пресыщенная белая раса – ничего не хотели. Трава выросла, чтобы ускорить нашу гибель, и это была не простая трава, а могильная. Кладбищенская.
Таня вздохнула и сказала:
– Слишком мрачно.
– Не слишком, – вежливо ответил Юлий. – Ведь мы не погибли, прекрасная Татьяна. Мы еще живы. И
