А я? Я — тоже настоящая? Я тихонько встала, подошла к зеркалу: странно, почему так меняется выражение зрачков? Именно зрачков — ведь это самая глубокая видимая часть глаз, самая странная. Почему я не видела себя такой уже пару десятков? Почему сама не раскопала в себе — себя? Видит Бог, я знала, уже успела узнать, что нельзя найти счастье в другом, что все эти «половинки» — полный бред собачий, но — забредила-таки.
Все то напускное равнодушие, гордость, независимость, цитаты из Кастанеды и Платона куда-то вдруг делись, напрочь сорвав крышу — то, чего ждала я всю жизнь; то, чего боялась. Чувства никогда не приносили мне ничего хорошего; одна сплошная пытка… У-у-у! Я научилась без чувств обходиться, компенсируя те кое-какой-около-и-литературной деятельностью, а также оживленными предсказуемыми мальчиками старше и моложе себя. Я полностью освоила суррогат, он стал даже удобен, прирос к коже, стал моим двойником — он оберегал, хранил, тешил меня — суррогат. Все же философы, которых я до дыр зачитала еще в грехопаденческой аморальной среде литфака и которых одобрила, исходя из реанимационных любовных историй, лапками летучих мышей прикрепились к оставшимся извилинам: я знала, что они правы. Я старалась смотреть на все сквозь пальцы, не привязываться — обуглившись, не искать… Потеряла ли я веру? Обрела ли покой? Где-то как-то — да, и все же… Иногда посасывало под ложечкой; странная глупая душа, пробитая дробинками рационализма, убивающими слона, скулила уже по- собачьи не одну пятилетку — только я больше не хотела рекордов; покоя хотела. Самообретения. Хотела, чтобы Вероника не повторяла моих не очень маленьких трагедий. Ах, какая шаткая почва! Смотришь — луг, идешь, идешь — бултых! — провалилась. По шею. Трясина. Паника. Что делать? Ни души кругом. Только я и трясина. Лучшая в мире трясина, которой нельзя избежать. Несмотря на философов. Эзотериков. Идиотов. Врачей. Я тонула в своей трясине. Но теперь где-то рядом был Ингвар. Он спал на большой белой кровати. Он, конечно же, казался похожим на ребенка. Все любимые мужчины, когда спят, кажутся похожими на детей. Не любимые — не кажутся: на них, сонных, не смотришь.
Я подошла к кровати и пощекотала сухим цветком нос Ингвара. Тот поморщился и перевернулся на другой бок.
Я накинула плащ и вышла из дома.
У Ингвара очень светлый, полустеклянный дом. На удивление тихий. В России так тихо не живут. Но у Ингвара четверть дома: он не безумно богат, хотя и вовсе не нищ. Он оставил в Осло дом жене и детям, а сам уехал в Кристианзанд, где такое оглушительно низкое небо.
Я иду по саду: там много цветов. Я даже не знаю, который час — едва ли больше восьми. Как-то не спится. В саду пруд. Все, как в сказке: черная зеркальная поверхность, на ней две пары белых лебедей. Так бывает: сад, пруд и лебеди. А потом — обрыв скалы: у него дом ведь стоит как будто на скале. Так тоже бывает. Я дурею от тишины и вспоминаю, что сейчас — декабрь. Цветы в декабре. Это юг Норвегии, это реальность. Я сажусь около пруда и долго-долго смотрю в воду. Ощущение наполненности стреляет в оба виска. Я падаю замертво. Я, наверное, отделяюсь от тела; я, быть может, даже уже не существую, да и была ли я когда-нибудь вообще?
Я варю в кухне кофе по-венски. Я знаю много рецептов, но Ингвар любит по-венски: это когда в уже готовый кофе кладут горкой взбитые с сахаром и ванилином сливки, а сверху посыпают тертым шоколадом: элементарно.
У него удивительный аппетит. Я смотрю, как быстро исчезает все то, над чем колдовала я минут сорок, но сама почему-то не ем. Я не хочу ни спать, ни есть; он говорит, что я худею, но я всего лишь выгляжу ненамного старше тридцатилетней: я могу покупать одежду в «Детском мире»; я ничего не загадываю, я же знаю, что ничего не сбывается, я уже взрослая девочка, ах, ну почему даже взрослые девочки иногда мечтают? Я не хочу бороться с собой; я счастлива.
В два часа мы уже в Осло. Ингвар рассказывает что-то про 17 мая — День независимости Норвегии. Или Конституции. Бог мой, неужели Норвегия от чего-то зависела? Я не понял вопрос, повтори. Я смеюсь. Ингвар говорит, что видел королевскую семью — на балконе Дворца, да, вот та самая улица Карла Йоханса.
Мы приезжаем в Парк Вигеланна: это самое крупное собрание скульптур, созданное одним человеком — целых шестьдесят пять, с ума сойти, все в камне, как интересно, Ингвар, есть хочется, ну давай заедем в кафе, ты же не завтракала, от тебя же вообще ничего не останется, а разве надо, чтобы оставалось, я не понял вопрос, смотри, какое небо, что ты будешь пить, лучше минералку, я пьяная от воздуха, Инга, ты необыкновенная женщина, а ты разве мог бы связаться с обыкновенной, как вкусно, как странно, как страшно, я теперь знаю, где живет душа, я ее раскопала, я теперь сама себе археолог,
Потом — музей кораблей викингов. У-у, какие они были сильные, эти викинги, какие загадочные, ты хотел бы быть викингом, Ингвар? Я хотел бы видеться чаще…
Мы возвращаемся в Кристианзанд. Это вроде нашего поселка городского типа — население семьсот тысяч; только все очень красиво и совсем не похоже на Россию.
Мы заходим в бар. Ингвара все приветствуют: он здоровается за руку почти со всеми — он же директор Кукольного театра, он же… Что — он? Кто — он? Что я — о нем? Что я делаю здесь? Голову потеряла, идиотка, дочь одну оставила, чего она там натворить может, мать дома больная, это называется «старческий склероз», она однажды поставила на кухонный стол ночной горшок и положила в него баклажан, чем ее Вероника кормит, сейчас сессия в институте, ну что я делаю здесь, да, Ингвар, люблю…
Я выступаю в роли русской женщины, не выступая. Это почему-то престижно — русская; это льстит Ингвару — кажущаяся ухоженной, дама со средним знанием английского, быстро пьянеющая, худощавая.
— Познакомься, Инга.
Знакомлюсь, улыбаюсь; мне не очень нравится в баре, там шумно, я не комплексую, но мне не нравится, когда меня так откровенно разглядывают, я никогда не пью столько пива, в туалете ко мне подходит какая-то женщина и кладет в ладонь бумажку с адресом — меня зовут Карен, я живу недалеко, ты русская, надо же, ты интересная, а я ненавижу мужчин, они такие зануды, Инга, у тебя красивое имя, я хотела бы с тобой встретиться, но я-то люблю мужчин, а какая разница — кого, лишь бы любить, извини, меня ждут…
Я беру Ингвара за руку и ловлю на себе сожалеющий взгляд Карен; может, она и права, и я отчего- то не выбрасываю адрес; Ингвар, давай уйдем, я что-то устала, тебе скучно, нет, мне никогда с тобой не скучно, с чего ты взял, ты ничего не ешь, сейчас, уже идем…
Незаметно для себя я засыпаю, пересчитывая, сколько еще дней…
Утром он везет меня на какой-то горный хутор. Там — ремесленники: по дереву режут, кожи красят; мы долго смотрим на гору, название которой мне так и не удается выговорить; дни смешиваются в огромный цветной радужный шар, по которому ползем мы. Церковь в Тронхейме — совершенная готика, церковь эту называют «королевой норвежских церквей», интересно побыть Королевой, а может, заскучала бы; большие белые дома, мощеные улицы, островное население Люнгер, для животных — домики красного цвета, фьорды, фьорды, фьорды, почти у каждого норвежца своя яхта — не роскошь, а средство передвижения, у Ингвара тоже яхта, даже если бы у него не было яхты, ничего бы не изменилось, даже если бы у него не было Норвегии, Норвегия прекрасна, но Ингвар прекрасней, когда же я сниму розовые очки, они постоянно падают, я их поднимаю, склеиваю стекла, а потом опять ношу, ну без них же скучно, без таких очков, ты опять меня хочешь, надо же, так разве бывает, Игвар, ты настоящий или нет, нет, я игрушечный, неправда, ты настоящий, я хочу, чтоб ты был настоящим, я просто хочу, чтоб ты был, Ингвар…
Северное море — совершенно другое, ни на какое не похожее. Ни на Черное, ни на Балтийское. Оно удивительное — это море, оно же не замерзает, там Гольфстрим, там такие сказочные волны, там трудно не быть поэтом, там такой берег, там даже камни поют, в камнях ведь заложена история земли, там поет история земли — там земля сама о себе рассказывает, так бывает, правда, так было, о господи, неужели это было, я вернулась месяц назад, у нас в городе так холодно, у нас дует из окна, у нас гололед, лампочку в подъезде выкрутили, и писем нет, но он звонил несколько раз, это очень дорого — звонить из Кристианзанда, он приедет в марте, с театром, я уже договорилась с режиссером, да, десять дней, я обросла сплетнями, неужели интересно, всему нашему театру интересно, сколько раз за ночь мы могли и где мы обедали в Осло, им наплевать на «Крик» Мунка — это такая сумасшедшая картина, там человек на
