Эдди заплакал.
Стрелку захотелось утешить его, но, не в силах совершить такое святотатство (слишком уж хорошо он помнил Джейка), он ушел в темноту, сжигаемый изнутри жаром и болью нового приступа лихорадки.
Той ночью, намного раньше – Одетта еще спала, – Эдди сказал: похоже, я, может быть, понимаю, что с ней неладно. Может быть. Стрелок спросил, что Эдди имеет в виду.
– Может быть, она шизофреничка.
Роланд только головой покрутил. Эдди объяснил свое понимание шизофрении, нахватанное по крупицам из фильмов вроде «Трех лиц Евы» и всевозможных телепрограмм (главным образом, из мыльных опер, которые они с Генри смотрели, тащась от кайфа). Роланд кивнул. Да. Болезнь, описанная Эдди, вроде бы подходила. Женщина с двумя лицами, светлым и темным. Как на пятой карте Таро, открытой ему человеком в черном.
– И эти… шизофрены… не знают, что у них есть другой?
– Нет, – отозвался Эдди. – Но… – Его голос постепенно затих. Молодой человек угрюмо следил за исполинскими омарами – а те знай ползали по песку и допытывались о чем-то, ползали и допытывались.
– А как же?
– Я не мозгоправ, – сказал Эдди, – поэтому, в общем-то, не знаю…
– Мозгоправ? Что такое мозгоправ?
Эдди постукал себя по виску.
– Врач, который лечит голову. Соображаловку. По-настоящему называется «психиатр».
Роланд кивнул. Мозгоправ ему нравилось больше. Поскольку мозгов у Владычицы было слишком много. В два раза больше, чем нужно. Не мешало бы их вправить.
– Но, по-моему, шизики почти всегда знают, что с ними что-то не то, – сказал Эдди. – Из-за провалов в памяти. Может, я ошибаюсь, но я всегда понимал так: обычно в шизике сидят два человека, из-за пробелов в воспоминаниях считающие, что страдают частичной потерей памяти. Эти пробелы образуются тогда, когда ситуацией завладевает второе «я». А она… она говорит, что помнит все. Она действительно думает, будто помнит все.
– Я думал, ты сказал, что, по ее мнению, на самом деле ничего не происходит.
– Угу, – сказал Эдди, – но покамест забудь об этом. Я пытаюсь сказать вот что: неважно, в чем она убеждена. В ее воспоминаниях этот берег стоит сразу за гостиной, где она сидела в халате и смотрела двенадцатичасовые новости. Никакого провала. Никакого разрыва. Ей совершенно невдомек, что ее гостиную от универмага Мэйси, где ты ее сцапал, отделяет некий промежуток времени, на который в ее теле воцарилась какая-то иная личность. Черт, могли пройти сутки, а то и несколько недель. Я знаю, что все еще была зима – почти все покупатели в том универмаге были в пальто…
Стрелок кивнул. Восприятие Эдди обострялось. Хорошо. Сапоги, шарфы и торчавшие из карманов пальто и курток перчатки ускользнули от его внимания – и все же процесс пошел.
– …но сколько времени Одетта была той другой женщиной больше никак не определишь – сама-то она этого не знает. Сдается, она оказалась в совершенно новой для себя ситуации, и историей о том, как ей прошибли голову, просто защищает обе стороны.
Роланд кивнул.
– И кольца. Увидеть их было для нее настоящим потрясением. Она старалась не подавать вида, но все равно это было заметно.
Роланд спросил:
– Если две эти женщины не знают, что существуют в одном теле, и даже не подозревают, что что-то может быть не в порядке; если у каждой из них своя, отдельная, цепочка воспоминаний, частью – подлинных, а частью – придуманных сообразно тем промежуткам времени, когда появляется другая, как нам быть? Как жить рядом с ней?
Эдди пожал плечами.
– Меня не спрашивай. Это твоя проблема. Ты же сказал, что она тебе нужна. Ты же, черт возьми, собственной шеей рисковал, чтобы притащить ее сюда. – Эдди на минуту задумался, припомнив, как с ножом Роланда в руке сидел на корточках над телом стрелка, почти касаясь лезвием его горла, и неожиданно невесело рассмеялся. «Ты БУКВАЛЬНО рисковал своей шеей, мужик», – подумал он.
Воцарилось молчание. К этому времени Одетта уже спокойно дышала. Стрелок совсем было собрался в очередной раз повторить Эдди свое предостережение быть начеку и (достаточно громко, чтобы Владычица – если она лишь притворялась – услышала) объявил, что ложится спать, как вдруг Эдди сказал нечто, одной внезапной вспышкой озарившее сознание Роланда и заставившее понять хотя бы часть того, что так нужно было знать.
Под конец, когда эта женщина оказалась здесь.
Под конец она изменилась.
Он что-то заметил, что-то…
– Сказать тебе кое-что? – спросил Эдди, мрачно вороша золу раздвоенной клешней убитого накануне вечером омара. – Когда ты поволок ее сквозь дверь, мне показалось, что шизик – я.
– Почему?
Эдди подумал, затем пожал плечами. Объяснить было слишком трудно, а может, он просто слишком устал.
– Это неважно.
– Почему?
Эдди посмотрел на Роланда, увидел, что тот задает серьезный вопрос по серьезной причине (по крайней мере, он так подумал), и на минуту углубился в воспоминания.
– Честное слово, мужик, это трудно описать. Я поглядел в эту дверь. Тут у меня крыша и поехала. Когда видишь, как в этой двери кто-то движется, то мерещится, будто движешься вместе с ними. Ну, знаешь, о чем я толкую.
Роланд кивнул.
– Так вот, я до последнего смотрел все это, как фильм… ну, неважно, не суть. А потом ты развернул ее лицом сюда, и я в первый раз увидел себя. Словно… – Эдди перебирал слова и ничего не находил. – Не знаю. Наверное, должно было бы казаться, что смотришься в зеркало, но мне так не показалось, потому… потому что я смотрел как бы на другого человека. Словно меня вывернули наизнанку. Словно я был одновременно в двух местах. Черт, ну, не знаю.
Но стрелка точно громом поразило. Так вот что он ощутил, когда они проникли в этот мир; вот что с ней произошло… нет, не только с ней, с ними: мгновение Детта и Одетта смотрели друг на друга, но не так, как смотришь на свое отражение в зеркале, нет – как два разных человека; зеркало стало оконным стеклом и на миг Одетта увидела Детту, Детта – Одетту, и обе одинаково ужаснулись.
«Теперь знают обе, – мрачно подумал стрелок. – Быть может, не знали прежде, но знают теперь. Они могут пытаться скрыть это от себя самих, но миг прозрения был, знание пришло и, должно быть, осело в сознании, никуда не делось».
– Роланд?
– Что?
– Просто хотел убедиться, что ты не спишь с открытыми глазами. Потому как, знаешь ли, на минуту у тебя сделался такой вид, точно ты за тыщу лет и за тридевять земель отсюда. За горами, за лесами, за широкими морями.
– Коли так, теперь я вернулся, – сказал стрелок. – И иду спать. Помни, что я сказал, Эдди: будь начеку.
– Буду смотреть в оба, – отозвался Эдди. Впрочем, Роланд знал: дозор нынче ночью нести ему самому, болен он или нет.
Из чего и воспоследовало дальнейшее.
После всех треволнений Эдди с Деттой Уокер в конце концов уснули, на сей раз окончательно (обессилевшая Детта не столько уснула, сколько впала в забытье, свесившись вбок, и в кресле ее удерживали веревки).
Но стрелок лежал без сна.
