Голос звучал приглушенно оттого, что в зубах у Детты была зажата веревка. Из одного угла ухмыляющегося рта торчал ее короткий хвостик (видно было, что пенька перерезана недавно), с другой стороны высовывалось остальное – часть, тянувшаяся к петле вокруг шеи Эдди. В этой картине, в схваченной ухмыляющимися губами веревке, было что-то столь хищное и варварское, что Эдди оцепенел, уставясь на Детту с ужасом, от которого ее ухмылка стала только шире.
– Попробуй поумничать, покамест я буду заниматься твоими грабками, – невнятно проговорила она, – я тебе дыхалку зубами пережму, сволочь белая. И тогда уж не отпущу. Понял?
Эдди не стал полагаться на свое красноречие и только кивнул.
– Ладненько. В конце концов, может, ты и проживешь чуток подольше.
– А если нет, – хрипло прокаркал Эдди, – тебе придется навсегда забыть про удовольствие воровать в Мэйси, Детта. Потому что он узнает об этом, и тогда мы все остаемся у разбитого корыта.
– Придержи язык, – сказала (почти промурлыкала) Детта. – Придержи язык. Пусть думают те ребята, кто это умеет. А твое дело – нащупать вторую петлю, больше ничего.
Пока ты сны смотрел, я узлы вязала, сказала Детта. К своему неудовольствию и все возрастающей тревоге Эдди обнаружил: она хотела сказать именно то, что сказала. Веревка превратилась в цепочку из трех скользящих узлов. Первую петлю Детта накинула ему на шею, пока он спал. Вторая надежно связала кисти рук Эдди за спиной. Грубо толкнув молодого человека в бок, Детта перевернула его на живот и велела поднять ноги – так, чтобы пятки коснулись ягодиц. Сообразив, к чему это ведет, Эдди заартачился. Детта вытащила из прорехи в платье револьвер Роланда. Она взвела курок и прижала дуло к виску юноши.
– Давай делай, что сказано, а то как бы я чего не сделала, сволочь белопузая, – сказала она все тем же мурлычущим голосом. – Только если я чего-нибудь сделаю, ты окочуришься. Мозги, что с той стороны твоей башки вытекут, я просто присыплю песочком, а дырку прикрою волосами. Он и подумает, что ты бай-бай! – Она опять фыркнула от смеха.
Эдди задрал ноги, и Детта поспешно закрепила третью петлю вокруг его лодыжек.
– Вот так. Увязали, как теленочка на родэ-э-о.
Описание не хуже всякого другого, подумал Эдди. Попытайся он опустить ноги из положения, которое уже становилось неудобным, удерживавший лодыжки узел затянулся бы еще туже. Тогда отрезок веревки между лодыжками и запястьями натянулся бы еще сильнее, затянув, в свою очередь, и тот скользящий узел, и веревку между запястьями и петлей, наброшенной Деттой ему на шею, и…
Детта тащила его – непонятным образом волокла по песку к воде.
– Эй! Какого…
Эдди попробовал податься назад и почувствовал: петли затягиваются, а вместе с этим уменьшается и его способность дышать. Он расслабился, насколько это было возможно (ноги-то держи кверху, не забывай, болван: опустишь копыта достаточно низко – удавишься), не препятствуя Детте, которая волокла его по шероховатой земле. Острый камень ободрал ему щеку, потекла теплая кровь. Дыхание Детты было частым, тяжелым. Шум волн и гулкий грохот налетающего на камни прибоя звучали все громче.
Боже милостивый, что она собирается делать? Утопить меня?
Нет, конечно, нет. Он подумал, что понимает, чего хочет Детта, даже раньше, чем пропахал лицом спутанные бурые водоросли, которыми была отмечена граница прилива – мертвую, разящую солью дрянь, холодную, как пальцы утонувших моряков.
Он вспомнил Генри. Однажды тот рассказывал: «Бывало, подстрелят одного из наших – американца, я хочу сказать, они знали, что за поганым азиатом никто в кусты не полезет, разве что какой салага, только- только из Штатов – продырявят брюхо, оставят орать и срезают тех парней, что пытаются его выручить. И так пока бедолага не отдаст концы. Знаешь, как они говорили про таких ребят, Эдди?»
Эдди потряс головой, похолодев от представившейся ему картины.
– Горшочки с медом, – сказал тогда Генри. – Приманка. Сладкая, чтобы привлечь мух. А может, даже медведя.
Этим сейчас и занималась Детта: использовала его в качестве горшочка с медом.
Она бросила Эдди примерно семью футами ниже границы полного прилива, бросила без единого слова, лицом к океану. Стоял час отлива. Заглянув в дверь, стрелок должен был увидеть не прилив, подступающий к берегу, чтобы утопить Эдди – нет, до возвращения волны оставалось еще шесть часов. И задолго до этого…
Эдди повел глазами вверх и увидел, что солнце дробится на поверхности океана длинной золотой дорожкой. Который час? Четыре? Около того. Закат – примерно в семь.
Беспокоиться насчет прилива не придется: стемнеет намного раньше.
А когда придет тьма, из воды, покачиваясь на волнах, появятся гигантские омары; о чем-то спрашивая, они поползут по песку туда, где, связанный и беспомощный, будет лежать Эдди – и разорвут его на части.
Для Эдди Дийна время тянулось нескончаемо долго. Само понятие времени превратилось в анекдот. Даже ужас перед тем, что должно было случиться с ним после наступления темноты, поблек, когда в ногах запульсировало от неловкой позы и это ощущение дискомфорта медленно, но верно стало набирать силу, превращаясь сперва в острую и, наконец, в изуверски мучительную боль. Эдди расслаблял мышцы, туго затягивая все узлы – но, оказываясь на грани удушения, умудрялся вновь подтянуть лодыжки кверху, так, что давление уменьшалось, позволяя дыханию частично восстановиться. Он потерял уверенность в том, что дотянет до темноты. Мог наступить такой момент, когда он просто окажется неспособен в очередной раз поднять ноги.
3. РОЛАНД ДОБЫВАЕТ ЛЕКАРСТВО
Теперь Джек Морт знал, что стрелок здесь. Будь на его месте кто-нибудь другой – некий Эдди Дийн, например, или одна особа по имени Одетта Уокер – Роланд вступил бы с ним в переговоры, пусть даже только для того, чтобы смягчить панику и замешательство, естественные в ситуации, когда обнаруживаешь, что твое «я» грубо выпихивают на пассажирское сиденье тела, которым всю жизнь управлял твой интеллект.
Но поскольку Морт был чудовищем (каким никогда не была и никогда не сумела бы стать Детта Уокер), стрелок не сделал попытки объясниться или вообще заговорить. Он слышал возмущенные протесты этого человека – «Кто ты? Что со мной происходит?» – но игнорировал их. Без сожалений используя его сознание, стрелок сосредоточился на коротком перечне необходимых дел. Протесты перешли в пронзительные крики ужаса. Стрелок, ничтоже сумняшеся, по-прежнему оставил их без внимания.
Остаться в подобном червятнику сознании этого человека можно было лишь одним способом: рассматривая его, как комбинацию атласа с энциклопедией, не более. Морт обладал всей необходимой Роланду информацией. Составленному стрелком плану недоставало тонкости, однако черновик частенько оказывается лучше гладенького беловика. Когда речь шла о составлении планов, во всей Вселенной не найти было двух более разных существ, чем Роланд и Джек Морт.
Планируя грубо, вчерне, получаешь место для импровизации. А в импровизации Роланд всегда был силен.
Вместе с ними в лифт сел какой-то толстяк. Глаза у него, как и у лысого мужчины, пятью минутами раньше просунувшего голову в двери офиса Морта, были прикрыты линзами ('Мортципедия' определяла их как 'очки'; похоже, в мире Эдди 'очки' носили очень многие). Он посмотрел на 'дипломат' в руке человека, которого считал Джеком Мортом, потом на самого Морта.
– Идете к Дорфману, Джек?
Стрелок ничего не сказал.
– Если вы думаете, будто сумеете отговорить его от субаренды, то могу вас заверить, что это – напрасная трата времени, – сказал толстяк и заморгал: его коллега поспешно шагнул назад. Двери небольшой будки закрылись, и внезапно началось падение.
Не обращая внимания на истошные, пронзительные крики, Роланд вцепился в сознание Морта и обнаружил, что ничего страшного не происходит. Падение было управляемым.
– Прошу прощения, если я был бестактным, – сказал толстяк. Стрелок подумал: «Этот тоже боится». – Вы справились с этим идиотом лучше всех в фирме, вот что я думаю.
Стрелок молчал. Он ждал одного: оказаться вне этого падающего гроба.
