насильственно прерванной литературной деятельности.
'Как этот человек в душе сохранил все добрые качества! — восклицает в одном из писем его младший брат Николай. — Столько еще у него надежд на будущее! Он, кажется, спит и бредит о своей литературе. Его призвание настоящее, он не ошибся в нем' (п. 22). 'Это превосходнейший человек во всех отношениях, — пишет о Достоевском в 1860 г. его брат Михаил. — Талант его вы знаете, знаете отчасти его мягкую душу из его сочинений, но не знаете вполне всей доброты, всего ума, всей обворожительности разговора этого человека' (п. 24). В его произведениях 'вся его душа, вся его жизнь видна, как на ладони. Этот человек готов всегда жертвовать собою для блага ближнего' (из письма брата Николая, 1862 г., п. 37). 'Он такой добрый, прекрасный и любящий человек, что, право, невозможно его не любить и не быть с ним вечно счастливой', — пишет молодая жена Достоевского Анна Григорьевна в 1868 г. (п. 66).
Не все характеристики Достоевского, выявленные в письмах его современников, апологетичны.
Аполлона Николаевича Майкова Достоевский относил к числу своих ближайших друзей. Письма, публикуемые ниже, дают возможность несколько уточнить и объективировать характер их взаимоотношений. В письме к своей жене, датированном 26 мая 1879 г., Майков высказывает убеждение, будто Достоевский готов помогать друзьям 'только в идее'. 'А на практике и оскорбит, и обидит, и рассердит, это уж такой человек'. 'Он в вечной лихорадке, — добавляет Майков, — и сам нуждается в уходе за собой от всех близких ему людей, которые в состоянии оценить и высоту его понятий, и высоту его таланта' (п. 171). Отнюдь не дружеским настроением проникнуто одно из следующих писем Майкова, в котором он говорит о 'невозможности' характера Достоевского, о 'грубом проявлении' им 'любви, ревности, всяческих требований, смотря по минутной фантазии'.
Любопытны строки, завершающие эту характеристику:
'Насчет расточаемого им титула дураков — ключ вот какой: все, что не есть крайний славянофил, тот дурак. Словом, он в своей логике такой же абстракт, как и все головные натуры, как и нигилисты, такой же беспощадный деспот, судящий не по разуму жизни, а в силу отвлеченного понятия' (п. 175).
'Дружба-вражда' Достоевского с его соратником по журнальной деятельности и будущим биографом Николаем Николаевичем Страховым проанализирована Л. М. Розенблюм в статье 'Творческие дневники Достоевского' (Лит. наследство. — Т. 83. — С. 16-23). Публикуемые ниже письма Страхова вносят немало нового в историю их отношений.
'С Достоевскими я чем дальше, тем больше расхожусь. Федор ужасно самолюбив и себялюбив, хотя не замечает этого', — пишет Страхов брату 25 июня 1864 г. (п. 49). Это высказывание — не след минутного раздражения: тонкая, но прочная нить ведет от него к проникнутой ненавистью характеристике Достоевского, которую Страхов изверг через двадцать лет в письме к Л. Н. Толстому.
В Приложении я привожу текст незаконченной статьи Страхова 'Наблюдения. Посвящается Ф. М. Достоевскому', написанной в эпистолярной форме (начало 1860-х годов). Эта статья воссоздает картину его идейных разногласий с Достоевским, обсуждавшихся во время их совместного пребывания во Флоренции в 1862 г. Как отмечает Л. М. Розенблюм по поводу этого документа, обнаруженного мною в киевском архиве Страхова, 'спор во Флоренции затронул один из главнейших вопросов мировоззрения Достоевского и его творчества <…> Страхов, спокойно прокламирующий презрение к человеку, был идейным антагонистом Достоевского в гораздо большей мере, чем революционные демократы, хотя и выступал в качестве его союзника. От рассуждений Страхова веяло ненавистным Достоевскому схематизмом отвлеченной мысля, пренебрежением к живым интересам человека' (Лит. наследство. — Т. 83. — С. 17-19).
Исторический романист, критик и мемуарист Всеволод Сергеевич Соловьев не без основания относил себя к числу молодых друзей и учеников Достоевского. Его письма и дневниковые записи дают возможность проследить различные фазы его отношений с писателем.
Получив в ночь на 1 января 1873 г. визитную карточку Достоевского с несколькими дружескими словами, он сообщает своей матери:
'Еще никогда я не был так счастлив — на карточке стоит имя человека, которого я признаю гениальным, перед которым я благоговею, о знакомстве, о дружбе которого я несколько лет мечтал, как о недосягаемом счастье' (п. 77).
В дальнейших письмах Соловьев, привлеченный Достоевским к деятельному сотрудничеству в 'Гражданине', сообщает, что у него 'чуткость слуха только теперь развивается под строгим влиянием' его 'замечательного, но, к несчастию, часто раздраженного учителя'. 'Моя школа подчас мне трудно дается, но я не унываю', — заключает Соловьев (п. 90). Время развело Достоевского с Соловьевым. К отдельным произведениям прославленного мастера молодой критик начинает относиться с некоторым пренебрежением, находя, что Достоевский 'в последние годы страдает художественной лихорадкой и пишет так: удачная вещь, потом неудачная, потом опять удачная' (п. 153). Это строки из письма Соловьева к реакционному беллетристу и религиозному философу К. Н. Леонтьеву. Попытку Леонтьева поставить себя как художника в один ряд или даже выше Достоевского Соловьев, однако, встречает резкой отповедью, рискуя навсегда оборвать свою дружескую связь с ним (п. 173).
Характерны высказывания о Достоевском в письмах самого Леонтьева, ревниво следившего за литературными успехами автора 'Братьев Карамазовых' и раздраженно критиковавшего его за 'отвратительные грубости и ненужные реальности' (примеч. к п. 158), так же как и за недостаточную, по его мнению, последовательность в области религиозно-философских построений.
В ряде документов упоминаются не дошедшие до нас письма Достоевского к разным корреспондентам и частично раскрывается их содержание. Драгоценен отрывок из неизвестного письма Достоевского к брату Михаилу (от двадцатых чисел ноября 1844 г.), приводимый последним текстуально. В нем идет речь о самовольном выходе Достоевского в отставку, вопреки желанию его родных и опекуна:
'Итак, я со всеми рассорился. Дядюшка, вероятно, считает меня неблагодарным извергом, а зять с сестрою — чудовищем. Меня это очень мучает. Но со временем я надеюсь помириться со всеми. Из родных остался мне ты один. Остальные все, даже дети, вооружены против меня. Им, вероятно, говорят, что я мот, забулдыга, лентяй, не берите дурного примера, вот пример — и тому подобное. Эта мысль мне ужасно тяжела. Но бог видит, что у меня такая овечья доброта, что я, кажется, ни сбоку ни спереди не похож на изверга и на чудовище неблагодарности. Со временем, брат, подождем. Теперь я отделен от вас от всех со стороны всего общего остались те путы, которые покрепче всего, что ни есть на свете, и движимого и недвижимого. А что я ни сделаю из своей судьбы — какое кому дело? Я даже считаю благородным этот риск, этот неблагоразумный риск перемены состояния, риск целой жизни — на шаткую надежду. Может быть, я ошибаюсь. А если не ошибаюсь?
Итак, бог с ними! Пусть говорят, что хотят, пусть подождут. Я пойду по трудной дороге!..' (п. 13).
Семейная жизнь Достоевского, ее трудовые будни, радости и невзгоды отражены в ряде писем жены писателя — Анны Григорьевны. Первые из них относятся к заграничному периоду жизни Достоевского.
'Женева — место невеселое, и бедный Федор Михайлович просто пропадает здесь без людей от скуки' (п. 62).
После смерти дочери Сони (1868) Анна Григорьевна пишет А. Н. Майкову:
'Как мы были счастливы в эти три месяца, пока у нас жила Соня <…> Федор Михайлович любил ее больше всего на свете и говорил, что никогда он еще не был так счастлив, как при Соне. Бедный, он так теперь горюет, что и сказать нельзя' (п. 66). 'Федор Михайлович по целым дням без устали работает и ужасно измучился' (там же).
Последняя из приведенных строк становится настойчивым лейтмотивом писем Анны Григорьевны после возвращения Достоевских в Россию:
