Вряд ли можно верить утверждению Геродота, наверняка заимствованному из какого-нибудь пристрастного афинского источника, будто бы коринфяне сбежали еще до начала сражения. Вряд ли правы те, кто помещает место сражения дальше по проливу, непосредственно перед островом Айгиос 1е-оргиос — в месте, где правому крылу греческого флота не на что было бы опереться. Такое расположение позволило бы персам легко прорваться через правый фланг. Греческий флот был, вероятно, выстроен перед местом своей стоянки, при этом 49 пелопоннесских кораблей формировали его левое крыло и опирались на островок. Не слишком разумным выглядит и предположение, что число в 310 кораблей, составлявших греческий флот согласно Эсхилу, появилось в результате того, что от 380 триер, упомянутых у Геродота, отняли 70 судов, якобы составлявших отряд коринфян — тот, что ушел еще до сражения. Тогда бы у пелопоннесцев, составлявших левое крыло греческого флота, осталось бы только 19 кораблей. Сто восемьдесят афинских кораблей разместились в центре, упираясь справа в мыс Каматеро, а остальные 111 судов (включая 30 эгинских триер) заняли вход в бухту Амбелаки. Расстояние от Каматеро до островка составляет примерно один километр пятьдесят метров. Если считать, что каждая триера занимала примерно 20 м, корабли, должно быть, выстроились в четыре или пять рядов. Согласно Эсхилу, войдя в пролив, персы сначала услышали, как греки поют свою боевую песнь, и только затем увидели их корабли. На этом месте из трагедии основано мнение о том, что греческий флот размещался в проливе севернее Каматеро. Тогда гора Эгалеос закрывала бы его от глаз персов. Хотя и Берн, и Хаммонд отмечают это, никто не может точно доказать, что греки стояли именно там. Оба исследователя говорят, что флот опирался на мыс Каматеро, который находился в полной видимости персов. Если же полностью следовать Эсхилу, то само сражение должно было бы происходить где-нибудь между бухтой Арапис и мысом Филатури. Самым правдоподобным объяснением все-таки является наличие легкой дымки над морем, помешавшей персам увидеть греков сразу. А может быть, было еще слишком темно. С другой стороны, они могли услышать греческую песню еще до входа в пролив. Несколько позже Геродот упоминает о том, что тогда дул западный ветер, который отнес обломки кораблей дальше по побережью. Этот же ветер мог унести звук песни на расстояние от трех до четырех километров — и как раз донести ее до персидского флота. Сражение продолжилось. Узкий пролив не давал возможности свободно маневрировать, поэтому бой шел «корабль на корабль». Грекам удалось сохранить боевой строй, но для персов это было просто невозможно. Персидские корабли столпились в центре пролива, взятые в клещи выдвинувшимися флангами греков. Персы попытались развернуться, не протаранив при этом друг друга, но это было безнадежно. Греки же легко находили себе жертвы среди кораблей, чуть отдалившихся от основного ядра. Персидские моряки знали, что на них смотрит сам царь, и сражались храбро. Они осыпали дротиками палубы греческих триер, а затем старались их протаранить. Ионийский корабль из Самофракии отошел от остальных персидских судов и пробил борт афинской триеры, однако не успел он освободиться и отойти от тонущего судна, как триера из Эгины обогнула мыс и захватила ионийцев врасплох. Покуда их собственный корабль шел на дно, отряд метателей дротиков сумел выбить греческих моряков с палубы триеры. Ее захватили, к большому удовольствию Ксеркса. Несмотря на эти отдельные успехи, зажатый в проливе персидский флот находился в отчаянном положении. Его потрепанные корабли попытались оторваться от противника, но стоило им выйти из пролива, как их атаковал с фланга эгинский отряд, поджидавший в бухте Амбелаки. Афиняне, преследовавшие отступающих персов, также сеяли опустошение среди их кораблей. Торжествующие греки не проявляли особой жалости к оказавшимся за бортом вражеским морякам: подобрав весла или любое подвернувшееся под руку оружие, они забивали до смерти или топили беспомощно барахтавшихся в воде врагов.
Тем временем Аристид, тот самый афинский изгнанник, набрал из смотревших на сражение с берега гоплитов большой отряд и захватил остров Пситталея, перебив находившийся там персидский гарнизон. Так была уничтожена последняя доступная поврежденным кораблям персов стоянка. Те из разбитых судов, которые не прибило к берегу острова, отнесло дальше по побережью — к мысу Колиада, примерно в четырех километрах от Фалера. Хотя персидский флот не был еще окончательно разбит и по количеству кораблей пока что превосходил греческий, Ксеркс осознал, что с надеждами на быструю победу можно проститься. Он поручил командование большей частью своей армии (примерно 150 тысяч человек) Мардонию и вернулся в Азию. Мардоний же удалился зимовать в Фессалию, и южная Греция могла на несколько месяцев вздохнуть спокойно. Ксеркс опасался, что после поражения при Саламине воодушевленные ионийцы могут вновь поднять восстание, поэтому он отправил свой флот к Киме, а следующей весной перевел его на Самос.
Следующей весной Аристид и еще один изгнанник, Ксантипп, были избраны начальниками афинского войска. Теперь Мардоний действовал дипломатическим путем. Он попытался развалить союз Афин с пелопоннесцами, предлагая городу очень заманчивые условия. Однако Афины не забыли былых обид. Обычно они, как и любой другой греческий полис, ничуть не стеснялись предательства, если это было в их интересах, но в данном случае все предложения персов были твердо отклонены. Афины, однако, воспользовались этими предложениями для того, чтобы попытаться (правда, безуспешно) вынудить спартанцев оказать им помощь. Настало лето, и Мардоний отправился на юг. Он подождал, пока не начал созревать урожай, и вновь двинулся на Афины и занял город, не встретив никакого сопротивления. И вновь Спарта отказалась прийти на помощь своему союзнику. При Саламине Афины поставили на карту все — и спасли Спарту. Они отказались предать интересы всей Греции. Но это мало что значило для спартанцев. Греков объединил только общий враг извне, а отнюдь не взаимная любовь. Вся борьба Греции с Персией, начиная с Марафона, являла собой картину дурной стратегии, грубых ошибок и эгоизма, слегка скрашенную героизмом. Удивительно, как им вообще удавалось одерживать победы. У персов, напротив, была прекрасная стратегия, они действовали энергично и довольно-таки храбро, но им катастрофически не везло. В конце кампании они полностью обошли греков, а затем допустили один-единственный просчет, в результате которого проиграли войну. Когда Афины опять оказались захваченными, жители города вновь перебрались на Саламин. Мардоний еще раз попытался договориться с теми, кто был на острове. Афиняне отправили посольство в Спарту, чтобы убедить лакедемонян оказать им помощь, но в Спарте снова, как это уже было при Марафоне и Фермопилах, был религиозный праздник, и спартанцы отказались прийти. Одновременно они лихорадочно увеличивали высоту стены, перегораживавшей перешеек, ясно давая понять всем, где начинается земля, за которую они будут сражаться. День за днем спартанцы выжидали, откладывая решение. Так продолжалось десять дней, покуда афиняне не пригрозили, что согласятся на предложения Мардония. Согласно им афинский флот должен был перейти под командование персов, а это ставило под удар весь Пелопоннес и делало бессмысленными укрепления на перешейке. Только тогда Спарта решилась вступить в войну. Но, раз приняв решение, спартанцы начали действовать очень энергично. Командование объединенными греческими силами приняли Павсаний, сын царя Клеомброта (сын Леонида, Плистарх, был еще ребенком), и Еврианакт, сын Дориея, которого Клеомброт желал видеть вторым царем. Пять тысяч спартанцев, примерно две трети всей спартанской армии, а также тридцать пять
