детьми солнца, которые только и делали, что лениво бродили по галереям своих городов, созерцая великолепные произведения искусства или наблюдая за достижениями своих атлетов. Они были хорошо осведомлены о темной стороне жизни; радуясь солнцу и наслаждаясь, они прекрасно понимали, что человек беззащитен перед лицом природы и не знает, что с ним случится завтра, что смерть неизбежна, а будущее теряется во мраке. «Лучше бы человеку не рождаться вовсе и не видеть света солнца, но уж если он родился, то лучшее, что он может сделать, – это как можно скорее пройти через врата смерти», – заявляет Теогнис, напоминая нам слова Кальдерона (столь дорогого Шопенгауэру): «Главное преступление человека – в том, что он родился». И слова Теогниса эхом отразились в словах Софокла в «Эдипе Колонском»: «Не быть рожденным – превыше любого расчета… »
Более того, хотя идеалом греков была умеренность, их стремление к власти не позволяло достичь его. Постоянные войны греческих городов между собой, шедшие даже в эпоху расцвета греческой культуры, когда всем было уже ясно, что надо объединяться против общего врага; постоянные восстания в городах, возглавляемые либо рвущимися к власти олигархами, либо демократами–демагогами; продажность греческих лидеров – даже в тех случаях, когда на карту была поставлена жизнь и честь родного города, – все это демонстрировало жажду власти, которая была так сильна в Греции. Греки презирали неудачников, для них идеалом была сильная личность, которая знает, чего хочет, и способная этого добиться. Понятие «добродетель» у них означало главным образом умение достичь успеха. Как заметил профессор Де Бург: «Грек сказал бы о Наполеоне, что это был человек, во всех отношениях превосходящий других». Что же касается откровенного и беззастенчивого признания в неуемной жажде власти, то стоит только прочитать рассказ Фукидида о встрече представителей Афин и Мелоса. Афиняне заявили: «Но и вы, и мы должны говорить только то, что думаем, и стремиться только к тому, что достижимо, ибо все мы хорошо знаем, что при обсуждении людских проблем вопрос о справедливости встает только тогда, когда силы сторон примерно равны; обычно же сильные забирают себе то, что могут забрать, а слабые отдают то, что должны отдать». Это содержится и в знаменитых словах: «Ибо что касается богов, то мы верим, а что касается людей, мы знаем, что сама природа заставляет их властвовать в тех случаях, когда они могут это делать. Этот закон установлен не нами, и мы не первые, кто следует ему, мы лишь унаследовали его от отцов и передадим своим детям на все последующие времена. Мы знаем, что и вы сами, и все человечество поступили бы точно так же, если бы были так же сильны, как мы». Вряд ли можно найти более бесстыдное признание в стремлении властвовать, Фукидид же нигде не допускает даже намека на то, что осуждает поведение афинян. Напомним, что, когда в итоге Мелос сдался афинянам, те казнили всех мужчин, способных держать оружие, отдали в рабство женщин и детей и заселили остров своими поселенцами – и все это происходило в эпоху расцвета Афин и их культуры.
С волей к власти тесно связан принцип неизбежно наступающего возмездия. Человек, который хочет слишком многого, больше, чем ему определено Судьбой, неизбежно вызовет зависть богов и погибнет. У человека или народа, охваченного неуемной жаждой власти и превосходства, развивается непомерная гордыня, которая ведет к краху. Слепая страсть порождает самонадеянность, а чрезмерная самонадеянность ведет к гибели.
Учитывая эту черту греческого характера, мы сможем лучше понять, почему Платон столь активно осуждал теорию «сильный всегда прав». Не соглашаясь конечно же с оценками Ницше, мы тем не менее не можем не восхищаться его прозорливостью, которая помогла ему увидеть связь между греческой культурой и волей к власти. Разумеется, эта неприглядная сторона греческой культуры – не единственная ее сторона. И если властолюбие греков – это неоспоримый факт, то и греческий идеал умеренности и гармонии – тоже факт. Мы должны понять, что греческий характер и греческая культура имели две стороны: первая – это стремление к умеренности, любовь к искусству, поклонение Аполлону и другим олимпийским богам, и вторая – пристрастие к различным излишествам, необузданная жажда превосходства, неистовое поклонение Дионису, описанное в «Бахусе» Еврипида. Так же как под покровом выдающихся достижений греческой культуры скрывалась язва рабства, так и под покровом волшебного мира олимпийской религии и искусства скрывались язвы пессимизма, неистового поклонения Дионису и всяческих излишеств. В конце концов, не таким уж фантастическим выглядит предположение, навеянное идеей Ницше, что вера в олимпийских богов для «дионисийского» грека представляла собой нечто вроде добровольно надетой узды. Подталкиваемый своим властолюбием к гибели, грек создал волшебный мир Олимпа, боги которого ревностно следят, чтобы он не перешел границу дозволенного. Таким способом он выразил свое понимание того, что страсти, бушующие в его душе, способны привести его к гибели. (Такое объяснение происхождения религии конечно же вовсе не претендует на научность с точки зрения историка религии: это просто попытка принять во внимание психологические мотивы – или влияние «природы», если хотите, – боровшиеся в душе древнего грека, который сам вряд ли осознавал их.)
Вернемся, однако, к нашей теме. Несмотря на наличие столь неприглядных черт характера, греки интересовались и серьезными вещами – они видели, что в мире все постоянно изменяется, жизнь уступает место смерти, а смерть – жизни. Размышления над этими процессами, которым предавались ионийские мыслители, и стали той основой, на которой зародилась философия. Мудрые люди понимали, что, несмотря на постоянные перемены и преобразования, в мире должно быть что–то постоянное. Почему? Да потому, что изменение – это смена одного другим. В мире должно быть что–то постоянное, то, что продолжает существовать, принимая различные формы и испытывая различные преобразования. Смена одного другим не ограничивается простой борьбой противоположностей; мыслящие люди были убеждены, что есть нечто, стоящее за этими противоположностями, что–то изначальное. Поэтому вся ионийская философия или космология сводилась в основном к попыткам найти этот исходный элемент, или Urstoff2, всех вещей, причем один философ считал этим элементом одно, а другой – другое. Однако совершенно не важно, какой элемент тот или иной философ называл исходным, главное, что у этих философов была общая идея – идея Единства. На мысль о единстве их натолкнуло, по мнению Аристотеля, существование изменения или движения, хотя, по его же словам, единство не могло объяснить движения.
Хотя ионийцы полагали исходным элементом разные субстанции: Фалес – воду, Анаксимен – воздух, а Гераклит – огонь, они сходились в том, что этот элемент материален. В то время еще не было установлено различие между духом и материей, поэтому, хотя они и были материалистами
Мы не можем сказать, что они сначала установили, чем дух отличается от материи, а потом отвергли это отличие; они просто не осознавали это различие или, по крайней мере, не понимали его последствий.
Кому–то может показаться, что ионийские мыслители были не столько философами, сколько учеными– дилетантами, пытавшимися объяснить внешний мир. Однако следует помнить, что они не ограничивались данными
