Мои друзья были неприятно поражены. Они отреагировали так, словно я стал жертвой какой-то секты. Большинство просто оборвали все связи. Парочка оставшихся верными попытались спасти меня от сего опасного заблуждения и стремления пустить под откос собственную жизнь еще до того, как она успела расцвести. Тогдашняя подружка истолковала весь процесс как кризис сексуальности, сиречь я обнаружил, что являюсь гомосексуалистом, но не осмеливаюсь признаться в этом ни себе, ни ей. Ее идиотская интерпретация происходящего спровоцировала во мне грех суетности. Неужели я настолько безнадежен в постели? Вот уж никогда бы не подумал.
Отец же пребывал в восторге. Мой жизненный выбор объяснил наконец все те заскоки сыновнего характера, что его обескураживали и повергали в смятение. Нашлось-таки оправдание недостаточной агрессивности и тусклому огоньку духа соперничества. Моя мечтательная склонность к одиночеству приобрела черты добродетели. А самое главное, как мне кажется, отец посредством меня вкусил божеской благодати. Жертвоприношение собственного отпрыска на алтарь священнослужения в точности походило на средневековый обычай запасаться индульгенциями, столь распространенный среди богачей, которые не могли найти время для молитвы, потому как были слишком заняты извлечением барышей. С той только разницей, что в моем случае это выражалось еще более выпукло. Нельзя сказать, чтобы отец был отъявленным безбожником. Нет, он искренне верил во всемогущего и порой мстительного бога. Однако жизнь бизнесмена подорвала его шансы на искупление, и он халатно относился к своим обязанностям по выделению гарантий под адекватное восполнение ущерба, причиненного собственными прегрешениями. Короче, отец допустил серьезный овердрафт в Банке Всевышнего. Мое решение вести целомудренное существование в нищете и благочестивом служении его богу позволило отцу подбить баланс с положительным сальдо. Это, конечно, просто гипотеза, но, полагаю, я прав. Раз уж своего отца я знаю, да и знание это далось мне тяжким трудом. Стало быть, ее можно считать хорошо обоснованной догадкой.
Я никак не мог быть столь уж беспомощным в постели, коль скоро Ребекка, моя институтская любовь, все же пришла меня проведать.
— Тебя никогда не восхищали священники?
Она призадумалась.
— Пожалуй, тот, который снимался в «Экзорцисте». Ничего так. Типа вроде.
На губах у нее была красная помада, черное платье плотно облегало фигуру, а лифчик позволял выставить прелести напоказ. Кожу она то ли протерла, то ли спрыснула духами «Шалимар». Пахла Ребекка изумительно.
— Отец Меррин.
Она помотала головой:
— Да нет, другой, который молодой и с недостатками.
— А, священник-алкоголик.
— Вот-вот. Симпатичный.
— Но он же по-настоящему не верил.
— Так это самое оно.
Ребекка захватила с собой сумку с провизией.
— Слушай, разве у нас тюремное свидание?
— И вот почему я не испекла тебе пирог с напильником… Что смешного?
— Мысль о том, что ты якобы умеешь печь.
Сумка была полна искушений, подобранных с расчетом извлечь меня из скорлупы. Она принесла также конверт с фотографиями, которые мы сделали как-то на выходных в Брайтоне. Притащила ворох компакт-дисков. Ван Моррисон, «Всё, кроме девушки». «Префаб спраут». А может, просто хотела от них избавиться. Мои музыкальные предпочтения она всегда называла «скулящим роком». А вот что вправду укололо, так это мои футбольные бутсы, которые Ребекка связала шнурками. Я привык играть каждое воскресенье за разношерстную команду любителей в Ридженс-парке и подозревал, что буду сильно скучать по этому ритуалу. Да я уже скучал. Семинария, возведенная на одном из холмов отдаленного и скалистого нортумберлендского взморья, выходила окнами на воду. Это была иезуитская цитадель во время детства королевы Виктории. Я пробыл в ней шесть недель. И скучал по всему из прошлой жизни.
От надушенной Ребекки пахло чем-то съедобным.
— Пэдди Макалун учился на священника.
— Кто-кто?
Я пальцем показал на один из компакт-дисков, что она мне принесла «Стив Маккуин».
— Он вокалист в «Префаб спраут». Пишет все их песни.
— И что, это такой у тебя план игры? Мартин, ты учишься в семинарии, чтобы стать рок-звездой?
Единственный раз в жизни, когда у меня имелось хоть какое-то подобие «плана игры», относился к боксерскому матчу с Уинстоном Кори. И этот план посадил меня в лужу, да еще с разбитым носом.
— Я не гожусь в рок-звезды.
— Ты слишком симпатичный, чтобы становиться священником.
— Господь мог бы с тобой поспорить.
Она покачала головой. В ее глазах появились слезы.
— Я отмахала столько миль до твоего гребаного Нортумберленда… — заявила Ребекка. Она начала укладывать принесенные вещи обратно в сумку. Свои фотографии. Мои бутсы. Я так и не удосужился их толком помыть после окончания последней игры, а Ребекка тоже не стала утруждаться. От шипов на подошве до сих пор исходил знакомый запах грунта футбольной площадки Ридженс-парка: смесь дегтя и собачьего дерьма. Одну из фотокарточек она уронила на пол, тут же подхватила обратно и смахнула с лица упавшую прядь волос. — И все без толку.
Я протянул девятнадцать месяцев. В то время у меня не было великого кризиса веры. Другие семинаристы отличались светлыми головами, дисциплинированностью — и добротой. Причем порой особо глубокого свойства. Это было привилегированное меньшинство, а мы, то есть все прочие, чувствовали себя привилегированными лишь потому, что нам дозволили жить с ними рядом. От них-то я и узнал, что значит пребывать в состоянии благодати.
Я не встретил ни одного тайного поборника фашизма или того, кто бы считал священнослужение укромной тропинкой к тайному будущему профессионального педофила. Мой личный опыт подтвердил, что черная пропаганда, прилепившаяся к организованной Церкви, именно таковой и является. Наиболее зловещим преступлением, с которым я столкнулся, была склонность отдельных пожилых преподавателей читать нам на лекциях нескончаемые проповеди и нотации. Но ведь в любых областях жизни можно встретить людей, которые сочетают любовь к звуку собственного голоса с неспособностью сказать что-либо оригинальное. Это свойственно человеку и не является ущербной чертой католицизма или религии в целом. Разумеется, своей неприглядной репутацией иезуиты были обязаны событиям четырехсотлетней давности. Пытки и аутодафе эпохи контрреформации состоялись задолго до периода амбивалентности, с которой Ватикан воспринимал Муссолини и Гитлера; задолго до педофильских скандалов, которые пытались замолчать в епархиях Чикаго и Дублина или заглушить ектеньями в других местах. Однако тот иезуит, с которым я тесно общался, был, пожалуй, самым святым человеком из всех мне знакомых Кое-кто утверждал, что монсеньор Делоне являлся отдаленным родственником великого французского художника, носившего ту же фамилию. Временами он организовывал товарищеские вечера в особняке, которым владела церковь в Бармуте, что расположен на валлийском взморье. Дом восходил к эпохе короля Георга. Это было солидное четырехэтажное здание, стоявшее особняком на берегу залива. По левую руку от него, в нескольких милях вдоль побережья полуострова, высилась громада Кадер-Идриса, величественно закутанная в пелену тумана.
Поговаривали, что в водах Бармута водится морское чудище. Достоверность этим слухам придавало то обстоятельство, что источником легенды были местные рыбаки, а вовсе не туристы. Впрочем, это не мешало монсеньору Делоне совершать ежедневный одномильный заплыв. Его внешний облик не оправдывал тот суровый и аскетичный стереотип, сложившийся благодаря основателю ордена. Напротив, это был крепкий мужчина с плечами и ручищами метателя молота, чей могучий торс дерзко бросал вызов ледяной воде зимнего сезона. По вечерам, сидя в библиотеке подле очага, где горел собранный на берегу плавник, он рассказывал истории из личной, богатой приключениями биографии миссионера в Африке и
