но на них не обращали теперь внимания. Операция по розыску убийцы майора Крюге была завершена, и Фолькенхаузен с Нагелем, удовлетворенные ее исходом, позволили себе расслабиться за чашкой кофе с коньяком, обсудить последние события в Брюсселе. Удобно расположившись в мягких кожаных креслах за журнальным столиком, они вели неторопливую беседу.
— Надеюсь, господин барон, гестапо уже выяснило, что собой представляет эта Шафрова-Марутаева? — спрашивал Фолькенхаузен, отпивая из чашечки кофе.
— О, да, конечно, — ответил Нагель, самодовольно улыбаясь, — Мы получили исчерпывающие данные о ней, ее отце Александре Шафрове, русском белом офицере-эмигранте. В его биографии обращает на себя внимание один весьма интересный факт. В начале тысяча девятьсот сорокового года он подавал документы в советское посольство в Бельгии с просьбой разрешить ему с семьей выехать в Россию. Но помешала война и наша победа над Бельгией.
— Это интересно, — оживился Фолькенхаузен, — Он стал красным?
— Не думаю. Такими данными, к сожалению, мы не располагаем. Хотя сам этот факт заслуживает внимания, и мы его изучаем. Нагель поставил на стол чашечку с кофе, раскурил сигарету, — Видите ли, господин генерал, жизнь русской эмиграции за рубежом, смею вас уверить, далеко не сахар. Ни мы, немцы, ни другие нации и государства Европы и Америки, не доверяют им, и от этого они чувствуют себя людьми второго сорта. Собственно, так оно и должно быть. Мы не приглашали их в Европу! Ощущение постоянной неполноценности рождает у них недовольство, они мечутся по всему миру в поисках счастья, но нигде его не находят и все это в конечном итоге приводит их к ностальгии, тоске по Родине. Многих тянет домой. Не исключаю, что в таком положении оказался и Шафров.
— И все же, как вы намерены распорядиться судьбой Шафрова?
— Он слишком стар и тяжело болен…
— Вам, конечно, виднее, но я бы действовал в отношении его более решительно, — посоветовал Фолькенхаузен.
— Видите ли, — улыбнулся с чувством превосходства Нагель, — в гестапо прямолинейность действий не всегда приводит к цели. Часто нужен маневр, гибкость.
— Не спорю, не спорю.
— Мы арестовали мужа террористки Юрия Марутаева. Недельку, две поработаем с ним, выпустим на волю и установим постоянное наблюдение. Это может принести больше пользы, чем прямой удар. Под таким же наблюдением сейчас находится и Шафров.
— Я не тороплю вас принимать решение в отношении Шафрова, ответил Фолькенхаузен.
— Я убежден, что Марина Шафрова связана с бельгийскими партизанами, — продолжал Нагель, польщенный вниманием и советами генерала, — и действовала по их указаниям. В таком случае негласное наблюдение за Шафровым и Марутаевым представляется высшей целесообразностью и может вывести на ее подпольные связи. Вот в чем смысл того, что пока не трогаю Шафрова и вскоре выпущу на волю Марутаева.
— Тогда предлагаю тост за ваш успех, — согласился Фолькенхаузен, наполняя коньяком рюмки.
Однако тост их нарушил появившийся в кабинете адъютант.
— Господин генерал, — доложил он, — у дежурного по комендатуре находится русский эмигрант Александр Шафров. Он просит вас принять по важному делу.
Фолькенхаузен поставил на столик рюмку с коньяком, вопросительно посмотрел на Нагеля.
— Примите, — посоветовал Нагель, опрокидывая в рот коньяк, — Если будут просьбы о дочери — отклонить.
— Проводите Шафрова к нам, — приказал Фолькенхаузен. Адъютант замялся, кабинет не оставил.
— Что у вас еще, обер-лейтенант?
— Шафров в форме офицера русского военно-морского флота и при кортике, — подчеркнул он последние два слова.
Намек на кортик был настолько откровенным, что Фолькенхаузен и Нагель все поняли и оба подумали, что если дочь этого русского с ножом бросилась на офицеров, то не бросится ли сам Шафров на них с кортиком? Правда, оба они были вооружены, и Шафров опасности для них не представлял, но Фолькенхаузен с молчаливого одобрения Нагеля все же приказал:
— Кортик отобрать.
Через несколько минут в предупредительно раскрытую дверь в кабинет вошел Шафров. По дороге в комендатуру он взвесил все, что знал о Марине и пришел к выводу, что она могла позволить себе многое, но только не убийство. Для этого у нее не хватило бы сил, мужества, наконец, просто умения убить человека.
— Капитан второго ранга русского военно-морского флота Шафров — представился он Фолькенхаузену и недовольно покосился на офицера гестапо, сидевшего за журнальным столиком за чашкой кофе.
— Военный комендант Брюсселя генерал Фолькенхаузен, — холодно ответил Фолькенхаузен. — Слушаю вас.
Изъятие кортика, присутствие офицера гестапо, наконец, необычность просьбы с которой он пришел в комендатуру, накаляло дерзкое чувство Шафрова.
— Простите, господин генерал, за нарушение формы одежды, но ваш адъютант приказал мне сдать кортик, — с едкой иронией в голосе сказал Шафров, — Позволю себе напомнить, что по условиям капитуляции офицерам бельгийской армии оставлено даже личное оружие, а у меня, не принадлежащего к вооруженным силам Бельгии, отобран кортик. Я выражаю по этому поводу самый энергичный протест.
Фолькенхаузен покраснел, но с ответом не торопился и с нескрываемым любопытством рассматривал Шафрова, удивляясь не столько его смелости выразить протест по случаю изъятия кортика, сколько самому визиту в военную комендатуру, где при сложившихся обстоятельствах ничего хорошего его не ожидало. В глазах Шафрова он обнаружил не только ироническую насмешку, но и что-то вызывающе-дерзкое, подумав при этом, что такие русские как Шафров, могут оказаться в Европе опаснее того противника, который прорывается на флангах и в тыл войск фюрера на Восточном фронте. От этой мысли что-то непримиримое колыхнулось в груди Фолькенхаузена, но он удержался от резкого ответа, так как история с кортиком действительно оказалась нелепой и Шафров с унизительным сарказмом использовал ее.
— Здесь произошло какое-то недоразумение, — ответил Фолькенхаузен сдержанно.
— Я так и понял, — согласился Шафров, гася ироническую улыбку.
— Я слушаю, — поспешил Фолькенхаузен перевести разговор, чтобы замять неловкость.
Шафров глотнул застрявший в горле сухой ком, сказал уверенно, искренне:
— Господин генерал! Немецкое командование арестовало мою дочь Марину Александровну, по мужу Марутаеву, подозревая ее в убийстве вашего офицера. Я протестую против незаконного ареста дочери и категорически требую немедленно освободить ее.
Фолькенхаузен вскинул голову и свысока недоуменно смотрел на него. Звякнула о чашечку металлическая ложечка и Нагель, повернувшись в кресле, устремил на Шафрова непонимающий взгляд — или он действительно ничего не знал о случившемся или его смелости не было предела.
— Вы даете себе отчет, против чего протестуете и что от меня требуете? — спросил Фолькенхаузен. В его голосе прозвучало угрожающее раздражение, но Шафров не обратил на это внимание, продолжил твердо.
— Господин генерал, я пришел к вам с полным убеждением, что моя дочь арестована ошибочно.
— Вы так думаете? — раздалось от журнального столика. — Это Нагель решил вмешаться в разговор Шафрова с Фолькенхаузеном.
— С кем имею честь? — сухо спросил Шафров, интуитивно чувствуя, что главным человеком, от которого зависела судьба Марины, по всему видно, был не военный комендант, а этот гестаповец, до сих пор безучастно сидевший за чашкой кофе.
— Начальник гестапо Брюсселя, штурмбанфюрер СС барон фон Нагель.
Шафров посуровел, смело посмотрел в лицо Нагелю, с немалой долей пренебрежения ответил:
— Принимаю к сведению, — Повернув голову к Фолькенхаузену, будто Нагеля для него больше не существовало, с прежней поразительной убежденностью продолжил. — Господин генерал, я заявляю о
