Говорят, наставление по производству полетов кровью пилотов первых поколений написано. Я не разделяю столь «героической» точки зрения и никогда не вкладывал высокого смысла в эти слова. Дай глупому лошадь, он к черту на ней уедет. У меня имелось предписание, по которому я мог летать в любую погоду с любого аэродрома. Но и я сам цел, и люди, летавшие со мной. Главным для меня было задание выполнить, а не пощекотать нервы себе и другим.
«Старики» нас как учили? Не лезь на рожон. Рискуй только, когда это — последний шанс выжить. Умей выждать, терпеть. А принял решение — действуй только до конца! Без колебаний. И ты победишь!
Я всего один раз нарушил эти заповеди. В войну водил на бомбежку Киркинесса ильюшинские машины ДБ-ЗФ. Отбомбились, причем удачно. Возвращаемся. Спрашиваю штурмана, успел ли он снять результат бомбежки на пленку? Нет, говорит, не успел. Я сгоряча передал командование своему заместителю и вернулся. Отсняли, а тут и истребители фашистские. Подбили они нас. Я тянул, тянул... Моторы горят, в кабине пламя, штурман убит. Упали возле берега. Чудом жив остался, меня при ударе выкинуло из кабины, но моряки утонуть не дали. Я без сознания уже был.
Так ли уж нужна была та съемка? Нет, там и разведчики смотрели, и моряки. Полез... А все потому, что не подумал как следует.
— Шрам на шее из того полета?
— Нет. Друга выручал.
(Мазурук не стал рассказывать об этом. Позже его однополчане рассказали историю шрама. Подбили наш самолет. Летчик передал, что ранен, машина теряет управление, указал место вынужденной посадки в тылу врага. Командир полка не стал никого посылать на выручку, полетел сам. Летчик был жив. Мазурук взвалил его на плечи, перетащил в свой самолет, а подбитую машину поджег. Фашисты появились в тот момент, когда Мазурук пошел на взлет. Они били по ним почти в упор. Одна из пуль и зацепила шею.)
Хорошая работа
— Командир, тебя просят на вышку подняться к руководителю полетов.
— Зачем? — мы заняли места в пилотской кабине, готовясь к полету на дрейфующую станцию, и возвращаться к земным заботам мне не хотелось.
— Не знаю. Но просят настойчиво.
Покидаю свое, уже ставшее привычным левое кресло, набрасываю куртку, пробираюсь к выходу, ругая про себя на чем свет стоит «землю». Машина набита под самую «крышу»: палатки, дуги, чехлы, ящики, фанера, сено. Почему-то вспомнилось, как я удивился, узнав, что на «СП» надо сено везти. Кого там им кормить? Но мне тут же популярно объяснили, что палатки ставить на голый лед — чистое самоубийство. Сенце вначале надо подстелить.
Погода стоит серенькая, ветер с океана бьет в лицо, забирается под одежду. Холодно. На вышке руководитель полетов предельно коротко объясняет ситуацию:
— На острове маленький ребенок случайно хватанул уксусной эссенции. Отравление. Вы — единственный экипаж сейчас на Диксоне, который может его спасти.
— А если на лодке через пролив отправить в больницу?
— Катера хорошего нет, на лодке не пройдешь — волна большая, кипит все.
— Но мы же забиты до отказа. Пока выгрузим...
— Поможем. Куда пойдете?
— В Норильск. Ближе нет ни одной хорошей больницы. Свяжитесь с ними, пусть «скорую помощь» подсылают к нашему прилету.
— Когда рассчитываешь там быть?
— На разгрузку...
— ...сорок минут, — перебил меня руководитель полетов.
— Туда лететь будем два часа, если ветер не помешает.
— Тогда — вперед?!
Когда я подбежал к самолету, выгрузка уже шла полным ходом. Подвезли мальчика. Он был без сознания.
— Довезем, командир? — ловит меня за рукав Толя Пыхтин.
— Я же не врач...
Сколько раз мне приходилось выполнять санитарные рейсы! И всегда задают один и тот же вопрос, будто от меня зависит, будет жить человек или нет. Мать мальчишки не спрашивает ничего, но в глазах такая мольба, что хочется куда-нибудь спрятаться от ее взгляда. С тоской гляжу через пролив. Там — больница, а в ней работает врач, мой хороший товарищ по Антарктиде Андрей Фроликов. Близок локоток, да не укусишь. Фроликов бы спас парня.
Торопить никого не надо. «Беда объединяет людей, — думаю я, — в Арктике это чувствуешь особенно остро».
— Командир, все выгружать?
— Все. Машина должна быть пустой, легче полетит.
Время тянется медленно, хотя мы работаем не покладая рук.
Наконец, взлетаем. Машину начинает болтать, и нам со вторым пилотом приходится до боли в руках раз за разом парировать ее броски-у мальчишки обожжены все внутренности, каждое резкое движение причиняет ему боль.
После набора высоты посылаю Пыхтина узнать, как себя чувствует наш пациент. Он возвращается с побледневшим лицом:
— Надо спешить, иначе парень не выдержит перелет. То и дело теряет сознание.
— Выдержит, — цежу сквозь зубы. — Мы еще на его свадьбе спляшем.
В пяти метрах за моей спиной мальчишка ведет схватку со смертью. В обычной жизни о ней предпочитаешь не думать, но сейчас — приходится. Счет идет на минуты, кто окажется быстрее в этой гонке: она или мы?
К Норильску подходим раньше рассчетного времени, но санитарная машина уже ждет. Кажется, я никогда не сажал Ил-14 так осторожно и бережно. Парень еще жив. Бортмеханик, радист, штурман быстро передают его подъехавшим врачам. Пыхтин возвращается на свое место и коротко бросает:
— Еще полчаса лету и его было бы незачем везти сюда. Так нам сказали врачи... Теперь попытаются спасти.
Что же, свое дело мы сделали, настал их черед.
— Поехали на Диксон?
— Возвращаемся. Бортрадист, передай, пусть готовятся к загрузке, пойдем на «СП».
Четверо суток мы летали к станции. О мальчишке ни у кого ничего не спрашивали — не хотелось плохих новостей. На пятый день, возвращаясь на Диксон, на снижении мы заметили у нашей стоянки несколько человек.
— К нам гости, командир, — сказал второй пилот.
— Вижу. Ничего хорошего от таких встреч я не жду.
— Я тоже.
Но мы ошиблись. После посадки в самолет поднялся руководитель полетов. На его лице сияла улыбка:
— Спасибо, мужики. Крестник ваш будет жить, дела стабильно пошли на поправку. Там вас его родители ждут, чтобы сказать «спасибо».
Вечером, когда мы возвращались из столовой, Пыхтин, ни к кому персонально не обращаясь, вдруг сказал:
— А что, мужики? Хорошая у нас работа...
Мы промолчали. Но мне вдруг вспомнились глаза матери. Нет, не те, умоляющие, а радостные, которые я увидел сегодня.
Из воспоминаний М. И. Шевелева
