Памяти Александра Зиновьева

академии, Зиновьева к себе пригласивший[17]. Но в целом «российские интеллектуалы» воспринимали Зиновьева как «ваньку», который не умеет высокопарно блекотать, не цитирует Фуко и Маркузе, в общем, не владеет теми умениями, кои приличны независимо мыслящему существу. Негламурные зиновьевские конструкции нельзя было использовать в «дискурсе». На Зиновьева не ссылались, его слова не обсуждали, само упоминание его имени не поощрялось. Это был глухой, молчаливый и непрошибаемый консенсус: «нет такого».

Отдельного упоминания заслуживают разросшиеся развалины Московского логического кружка. Как уже было сказано, «щедровитяне» — к тому моменту превратившиеся в секту, впрочем, весьма успешную, — чтили ранние труды Зиновьева, прежде всего его диссертацию по диалектической логике, как неотъемлемую часть святого методологического писания, «основного корпуса». Поздний Зиновьев для них был, если искать сравнений, чем-то вроде Бакунина для марксистов. Зиновьев же считал Щедровицкого и щедровитян в лучшем случае «ушедшими не туда», в худшем — просто обалдуями. Хотя в 2003 Зиновьев поучаствовал в «двойном интервью» вместе с Олегом Анисимовым, данным для методологического журнала «Кентавр», в котором признал: «То, что делал я, не есть отрицание того, что делали методологи во главе с Г.П. То, что делали они, не есть отрицание того, что делал я» — и тепло отзывался об умершем Георгии Петровиче. Молодые щедровитяне интервью предсказуемо обхамили: им не понравилось, что старик «много о себе понимает». Некий Зинченко тут же донёс до сведения интересующихся, что Зиновьев Щедровицкого на самом деле ни капельки не уважал и однажды даже высказался про него так: «Георгий Петрович разрабатывал один маленький раздел из моей кандидатской диссертации. Но был при этом крайне ленив и неработоспособен, поэтому ничего путного сделать не сумел…» Не знаю, что на это ответил Зиновьев — скорее всего, оценил проявившийся уровень коммунальности и больше не связывался с птенцами гнезда.

Коммунисты, в которых Зиновьев видел одну из немногих сколько-нибудь позитивных сил в России (в 1996 году он призывал голосовать за Зюганова — хотя, конечно, в тот момент абсолютно все сколько- нибудь приличные люди голосовали за Зюганова против упыря-ЕБНа), так и не признали его своим — хотя легко отказались и от марксизма, и от много чего ещё. Зиновьев говорил: нужно бросить все силы партии на создание, развитие и пропаганду новой социальной теории, которая способна заменить марксизм[18]. Коммунисты вежливо кивали, а про себя думали — «надоть проще, у нас бабки в электорате, им про колбасу надоть по два-двадцать, вот и будет хорошо». Чем это кончилось, мы знаем.

Да, ещё про книжки, это ведь тоже важно. Издавать Зиновьева в России начали довольно поздно: после Платонова и Набокова, но до Солженицына. Вроде бы первыми вышли «Зияющие высоты», каким-то безумным по нынешним меркам тиражом. Книга, кажется, хорошо продалась: тогда ещё читали. Чёрный центрполиграфовский «Коммунизм как реальность» с крысами на обложке лежал в магазине «Москва» довольно долго: это был уже 1994, тридцатитысячный тираж (ничтожный по советским меркам) уже был не под силу массовому потребителю. «Исповедь отщепенца» — 2005, «Вагриус», серия «Мой XX век», «все дела», — прошла пятитысячным. «Фсё, приехали». Последнее, впрочем, не к Зиновьеву относится, а к любому «интеллектуальному» чтению в стране, где за умняк канает Дэн Браун, а за духовку — Коэльо. Чего уж теперь-то...

В результате, мысль Зиновьева так и осталась без ауры «разговоров вокруг», доброжелательного обсуждения, да и недоброжелательного, но всё-таки обсуждения. Он вроде что-то говорил, его даже слушали — но не считали нужным принимать всерьёз. Зиновьев тоже, конечно, давал к тому повод — и высказываниями (не всегда умными и не всегда осторожными) и бытовым поведением…

Что касается собственно политических симпатий Зиновьева, тут всё было просто. Ельцина он вообще не считал разумным существом, Путину сперва симпатизировал (не он один, ага), потом, когда пошёл второй срок и «всё стало ясно» — высказывался про него точно и зло. Но в целом всю постперестроечное реалити-шоу он оценивал как предсмертные судороги убитой страны, — которую не только соскоблят с лица земли, но сотрут и память о ней (в этом Зиновьев был уверен).

XX

Зиновьев всегда отрицал какие бы то ни было внешние на себя влияния. Это отрицание было для него принципиально: нет никаких наводок, каждое моё слово — это лишь обобщение тщательно проверенных фактов, всё здание построено с нуля.

Даже если так, это не отменяет того, что творчество Зиновьева является частью интеллектуальной традиции, опирающейся на определённые представления о человеке и человеческом обществе.

Disclamer. То, о чём пойдёт речь дальше, ни в коем случае не является «синопсисом философии Зиновьева» — или хотя бы корректным изложением его взглядов. Скорее, это попытка проекции «зиновьевства» на определённую интеллектуальную традицию — точнее, на тот образ человека, который был ею построен и принят.

Как известно, вид приматов, именующий себя Homo Sapiens, занимает вершину пищевой пирамиды. Это значит, что люди едят всех, кого хотят, а их не ест никто. Это компенсируется тем, что человек как вид является хищником по отношению к самому себе: люди едят друг друга. Не обязательно в буквальном смысле — хотя гениальный Борис Поршнев (творивший в рамках той же самой традиции) считал, что именно с этого всё и началось. Речь идёт об уникальной человеческой способности рассматривать других людей — существ своего вида — в качестве жертв. «Человек человеку волк» и есть идеальное определение того, что такое человек. Это задано биологически. Люди хотят охотиться на других людей потому, что в крови чешется, а не из каких-то там рациональных соображений.

Однако рационализация этого желания сделало возможным величайшее достижение вида Homo — эксплуатацию человека человеком. По сути, эксплуатация есть разновидность каннибализма: человек в буквальном смысле заедает жизнь других людей, кормится ими — пусть не их телом, но их трудом и страданием. Впоследствии то же отношение — эксплуатацию — человек впоследствии перенёс на животных, потом на неодушевлённую природу и на мир в целом.

Итак, казалось бы, у человека как индивида есть две врождённые стратегии поведения — исполнение роли хищника-угнетателя и жертвы-угнетаемого.

Почему хорошо быть хищником, и так понятно. Почему это опасно, тоже. Но надо сказать, что в человеческом случае роль жертвы — поскольку она в большинстве случаев бескровная — тоже имеет свои преимущества. Жертв всегда больше, чем хищников, их и должно быть больше, иначе хищникам некем будет питаться. Жертвы вполне могут плодиться и размножаться — а иногда жить дольше хищника. Хорошая, умная жертва всегда умеет подставить вместо себя другую жертву — выпихнуть льву на съедение слабейшего или просто зазевавшегося, а самому спрятаться за чужую спину [19]. Это умение, усиленное разумом и сублимироанное, называется умением жить, а совокупность соответствующих практик составляет основу коммунальности как таковой.

Но у жертвы есть ещё две возможности. Первая — каким-то образом присоединиться к настоящим хищникам, занять близкое к ним место в пищевой пирамиде, хотя бы питаться их объедками в обмен на полезную службу, в основном сводящуюся к заманиванию и обману жертв (эту тему мы здесь развивать не будем, несмотря на всю её важность для понимания реалий современности). И вторая — каким-то образом научиться давать отпор хищникам, не становясь хищником: отказаться быть жертвой.

Это делит людей на четыре подвида. Первый — хищники, «львы»: их стратегия — насилие, их стратегия — сила и жестокость. Второй — спутники хищников, «стервятники», их стратегия — служение хищникам и расчётливое выманивание объедков, их стратегия — врождённая и отточенная в поколениях хитрость. Третий — собственно жертвы, «тельцы», их стратегия — массовость и умение прятаться друг за друга, их путь — низость.

И, наконец, иногда рождаются люди, которые являются людьми в собственном смысле слова — не являющиеся хищниками, но отвергающие играть роль жертв. Уже упомянутый Поршнев называл их «неоантропами».