Поэзия. Судьба. Россия: Кн. 1. Русский чело­век

Фадеевские дни. Все было очень торжественно. А я не могу забыть судьбу Андрея Платонова.

За Платоновых — отца и сына,
Нет тебе спасенья — нет и нет.
Как Иуду не спасла осина.
Так тебя — казенный пистолет.

И поверьте мне, что если бы Фадеева звали трижды Герчик-Якир, я все равно написал бы эти строчки. Когда-то общественной совестью пытался быть Е. Евтушенко. Но ведь у него не было и 1/10 (простите за арифметику) той пронзительной искренности, которая есть у Вас. И неужели Вас, поэта, не волнует судьба пылинки, ведь это чья-то судьба? В общем, после Ваших стихов стало мне хреново. И потому что приходится оправдываться, и потому, что не нахожу пока контрдоводов. Может, действительно не хватает

…мужества со славой лечь в могилы,
Иную жизнь в легендах обрести?

Еще раз благодарю Вас за письмо. В Москве или во Владивостоке — очень хотел бы с Вами встретиться.

До свиданья.

Уважающий Вас Ян Вассерман 9/Х-81 г.'

…Переписка наша разрасталась как снежный ком. К, сожалению, не все письма Яна сохранились в моем архиве, так же, как и не все копии моих ответов к нему. (Чувствуя исторический характер этого 'русско-еврейского' романа, я снимал копии со своих писем к Вассерману.)

Он сделал, к сожалению, ложный шаг, стал засыпать меня ' своими стихами, естественно, ожидая признания их достоинств. Но стихи были пронизаны неистребимым комплексом художественной неполноценности, отсутствием свободы, фельетонностью стиля, иногда эффектной, но чаще плоской иронией, грешили излишней рациональностью и неприемлемым для меня скептицизмом. Помню, что я назвал их в одном из писем 'деревянными', а если и оценил — то словами 'игра ума' — не более.

Это, конечно, даже не обидело, а сокрушило бедного Яна, и наша переписка стала носить все более мрачный характер Он все чаще стал упрекать меня в том, что я вовлекаюсь в некие 'националистические' или 'черносотенные организации', являющиеся 'инструментами нападения' и 'морального террора' для людей 'свободной мысли', еврейство — все сильнее и сильнее стало проступать и в его письмах и в его стихах.

'Ассимиляционная оболочка' на моих глазах в течение года — полутора стала расползаться и облезать клочьями.

СОПЛЕМЕННИКАМ

С боязнью городового
Всегда мои соплеменники
Пытались расправить спины,
Держа гениальные скрипки
В своих рахитичных лапках,
Держа огневые перья,
Писавшие буквы декретов,
В курчавых моих соплеменниках,
На синих снегах России
Осевших, как оседает
Пыль после взрыва бомбы,
В каждом моем соплеменнике
Живет холодный сапожник,
С изогнутой страхом спиною,
Рисуя на плотной бумаге
Логичные фразы доносов.
Но вдруг появился рядом
Злобный, усатый пристав,
И карликовыми березами
Они к земле прижимались.
Они чужие фамилии
Натягивали, как шубы,
Но гнулись, как знаки вопросов,
Испуганные их спины.
И это знал досконально
Мудрый усатый пристав,
По спинам их маршируя,
Его сапоги улыбались.
Всю жизнь я, как мог, боролся
Со слабостью первородства.
Всю жизнь я их ненавидел,
Всю жизнь убегал от клана,
И мне помогали в этом
Черные скалы Памира,
И мне помогали в этом
Волны всех океанов.
Всю жизнь я ношу на теле
Кривые, красные шрамы,
Они мое тело рвали
За то, что был непохожим,
Все это мне понятно,
Мне только одно непонятно:
Откуда из них появлялось
Так много детских поэтов,
Прекрасных детских поэтов
С пронзительными стихами,
И могут ли в норах змеиных
Гнездиться синие птицы?