Поэзия. Судьба. Россия: Кн. 1. Русский чело­век

одной комнаткой и маленькой кухней. Возвращаясь из поездок домой, я первым делом растапливал печку, и пока еловые дрова, разгораясь, трещали и пламя, просвечиваясь сквозь щели между железной дверцей и кирпичами, плясало на половицах, вскрывал банку китайской тушенки, чистил картошку и с тихой радостью думал о том, кто сегодня вечером будет моим собеседником: может быть, Пушкин, чей коричневый академический десятитомник я привез из Москвы, а может быть, любимый и зачитанный однотомник Сергея Есенина, или Александр Блок из 'Большой библиотеки поэта', или маленькая книжечка в темно- сиреневом переплете Николая Заболоцкого, которую я недавно купил в привокзальном киоске… А может быть, когда печка протопится, и медленное, растекающееся по комнате тепло дойдет до заиндевевших углов, я закрою трубу и, слушая шорохи и завыванье вьюги, скребущейся в ставни, потихоньку вытащу из стола свои заветные листочки и начну колдовать над ними, нашептывая рифмы и наощупь отыскивая слова. А вдруг сегодня у меня все сложится и я перепишу набело черновики, которые с самой осени не дают мне покоя. В Тайшете — что и говорить! — я первый поэт. Я печатаюсь в 'Заветах Ленина', когда моей душе угодно, я руковожу литературным объединением, в котором и наш ответственный секретарь Александр Петров — автор книги о бирюсинских партизанах, и заведующий промышленным отделом Владимир Быковский, и рабочий из геологической партии Виктор Куренной, и техник-рентгенолог из поселка Суетиха Адольф Чернявский. Недавно он был у меня дома, рассказывал про свою жизнь. Сам из Воронежа. Пробыл в Тайшетлаге на поселении 18 лет… В Воронеже работал в областной газете, куда иногда заходил какой-то ссыльный, как говорит Чернявский, замечательный поэт Осип Мандельштам. Он даже на память мне его стихи читал. Но какие-то они темные, туманные. Не то, что у Заболоцкого…

На последнее занятие литобъединения к нам пришел высокий смуглолицый человек, он с трудом передвигался, опираясь на палку.

— Бывший военный летчик Виктор Бабонаков! — отрапортовал он мне. — Стихи пишу с 1939 года, жил в Москве, был знаком с Константином Симоновым, с Михаилом Лукониным… Но выше всех поэтов ценю Сергея Есенина.

Раненный незадолго до конца войны в позвоночник, он долгое время был парализованным, потом кое-как стал ходить, уехал на родину в Сибирь, где жизнь тоже не сложилась, и в конце концов осел старший лейтенант в Тайшетском доме, инвалидов.

А еще мне рассказали старожилы из местной интеллигенции, что незадолго до моего приезда в Тайшет они похоронили писателя Муравьева, тоже недавно освободившегося из лагеря… Пил сильно, и однажды рвота у него началась, ею он и захлебнулся.

А известен Муравьев был еще тем, что якобы о нем Александр Твардовский в поэме 'За далью даль' написал, как встретился с ним, с другом своей смоленской юности, на тайшетском перроне:

Стояли наш и встречный поезд
В тайге на станции Тайшет.

Помню, с каким щемящим чувством боли и восторга, как будто это происходило не с Твардовским, а со мной, я перечитывал вечерами стихи о встрече поэта с освобожденным из неволи другом и поражался бесстрашию его взгляда и слова.

Я не ошибся, хоть и годы,
И эта стеганка на нем.
Он!
И меня узнал он, с ходу
Ко мне работает плечом.

Это волшебное, народное 'с ходу ко мне работает плечом ' восхищало меня, как и многое другое: 'Зубов казенных блеск унылый', 'хоть непривычно без конвоя, но так ли, сяк ли, пассажир', 'но что еще без папиросы могли мы делать до свистка'… Все, что я видел и слышал в тайшетской постлагерной жизни, — разговоры, 'казенные зубы', 'стеганки', люди, похожие на отсидевшего свой срок Василия Тёркина, с отчаянными надеждами на будущую жизнь — все каким-то образом сплавилось в одно целое с тайшетскими картинами из поэмы Твардовского, вникая в которую я естественным и незаметным образом обучался и русскому языку, и нравственному чувству, и стихосложению.

…А литературное объединение мое постепенно разрасталось, появился в нем Лева Шварц, тоже из реабилитированных, остроглазый, рыжий, веселый еврей, он у нас в редакции ремонт делал. Смотрю — в коридоре плавно машет кистью и поет: 'Ты со сцены мне кинула сердце, как мячик'… Спрашиваю, откуда он в Тайшете (как почувствовал, что стихи пишет). 'Я, — говорит, — был еще в 'Синей блузе', вот тогда комсомольцы были не то, что сегодня у вас…' Любил поговорить о том, что он хороший мастер и не позволяет себе плохо исполнять никакую работу. 'Но у вас здесь никакого гешефта у меня не будет, потому что я уважаю редакцию'. Вскоре он признался мне, что отсидел четырнадцать лет, как фальшивомонетчик…

— Однако и в той сфере я работал классно! — с гордостью сказал Шварц на прощанье. К Новому году в Тайшет наконец-то приехала моя жена, хотя и без сына. Но об этом я лучше и точнее рассказал в маленькой поэме 'Хроника пятидесятых годов'.

Потом приехала она.
Он бормотал слова при встрече,
и видела одна луна,
как обнимал ее за плечи,
как иней на ресницах цвел,
как шубка при луне сверкала,
когда ее он к дому вел
по узкой тропке от вокзала.
Они гуляли по ночам,
метель гуляла по застрехам,
прислушиваясь к их речам…
Глаза и губы пахли снегом.
В полуночь город вымирал,
как бы в средневековье раннем.
Он руки ей отогревал
своим прерывистым дыханьем.
Сияли окна в блестках льда,
сверкали звезды над Тайшетом.
Он счастлив был. Но вся беда,
что не подозревал об этом.

Жена стала работать в редакции вместе со мной, а вскоре ее уговорили по утрам вести короткие передачи на местном радио. Зимой ей приходилось вставать рано и затемно бежать по безлюдным, горбатым от снежных заносов улочкам к радиокомитету. И никого, и ничего мы не боялись в те времена в городе печально знаменитом своими лагерями…

Вечерами, закончив хозяйственные дела, Галя иногда под свист метели медленно запевала что- нибудь издавна любимое нами: 'Утро туманное', 'Вот кто-то с горочки спустился', 'Клен ты мой