понравились, и в отместку, когда наступило обеденное время и его жена Оксана позвала Николая Николаевича к столу, сказал весьма проголодавшимся нам: 'Вы посидите здесь, книжки посмотрите, а я пообедаю, и мы продолжим нашу беседу…' Словом, был он не то что Слуцкий, который и яичницей угощал, и рюмку мог налить в своей тесной квартирке в Балтийском переулке.
В моей записной книжке 1960 года сохранилось еще несколько записей того, что говорил нам Николай Асеев:
'Я больше не хочу участвовать в авантюре, называемой советская поэзия. Я не хочу работать в рекламном бюро, я ничего не понимаю и не могу напечатать лучшую свою антивоенную поэму об испытании атомной бомбы'.
'Слуцкий и Мартынов что придумали — перешагнуть Маяковского! Да его сначала понять нужно'.
'Маяковского трижды в партию не принимали за мелкобуржуазность, вот почему он написал: 'Я подыму, как большевистский партбилет, все сто томов моих партийных книжек'. А когда он решил в РАПП войти, что ему говорили? 'Мы Вас принимаем, но у Вас есть отрыжки мелкобуржуазности'. Он стоял, слушал, молчал, курил'.
'Позднего Пастернака — не принимаю!'
'Шостакович был ничего, но стукнули ему по голове за 'Леди Макбет' (тут Асеев неожиданно и сильно шлепнул себя по лысине), он и замолк…' Словом, Асеев и Сельвинский были два сапога пара, вечные 'новаторы', уже не понимавшие, в каком времени они живут.
Анатолий Передреев до своего появления в Москве успел отслужить в армии, поработать в плавильном цехе и за баранкой самосвала, на Саратовском химическом заводе, и стихи написал естественные, предельно правдивые обо всех этапах своей трудовой жизни, но в этих стихах где-то между строк чувствовалось, что не для этой биографической правды он пришел в мир, а для чего-то большего, что на первых порах еще неясно было ему самому.
Помню, как в 1962 году, после первых своих летних каникул, вернувшись из Грозного, он разыскал меня в 'Знамени' и утащил в Дом литераторов, чтобы, не теряя ни одного дня, прочитать мне новые стихи. Пестрый зал ресторана был полупустой, мы уединились в углу, слава Богу, никто нам не мешал, и я слушал с наслаждением, как мой любимый друг, под обаянием которого я жил в те времена, читает мне, первому:
Простенькие рифмы, как бы спрятанные внутри строфы, придавали стихотворению дополнительную естественную изысканность и привели меня в восхищение!
Стихи развивались как сама жизнь, обнаруживая какое-то ее скрытое величие, ее обыденную святость, это была поистине новая, еще никем так последовательно не осуществленная интонация в молодой русской поэзии 60-х годов.
'Не видел', то есть не понимал поистине святой правды и красоты этих родных русских лиц, внезапно открывшихся ему.
С этих поразивших его чувство и сознание картин и началась подлинная поэтическая судьба Анатолия Передреева. Свой путь к родине он искал, отвращаясь как от спекулятивно-эстрадной, евтушенковской, так и от сусально-патриотической колеи.
