'легко', в высшей степени 'приятно'. (…) Едва вы начали 'тереться' около него, и он 'маслится' около вас. И все было бы хорошо, если бы не замечали (если успели вовремя), что все 'по маслу' течет к нему, дела, имущество, семейные связи, симпатии. И когда наконец вы хотите остаться 'в себе' и 'один', остаться 'без масла', — вы видите, что все уже вобрало в себя масло, все унесло из вас и от вас, и вы в сущности высохшее, обеспложенное, ничего не имущее существо. Вы чувствуете себя бесталанным, обездушенным, одиноким и брошенным. С ужасом вы восстанавливаете связь с 'маслом' и евреем, — и он охотно дает вам ее: досасывая остальное из вас — пока вы станете трупом. Этот кругооборот отношений всемирен и повторяется везде — в деревеньке, в единичной личной дружбе, в судьбе народов и стран. Еврей сам не только бесталанен, но — ужасающе бесталанен: но взамен всех талантов имеет один большой хобот, маслянистый, приятный: сосать душу и дар из каждого своего соседа, из страны, города. Пустой — он пересасывает в себя полноту всего. Без воображения, без мифов, без политической истории, без всякого чувства природы, без космогонии в себе, в сущности — безъяич-н ы й, он присасывается 'пустым мешком себя' к вашему бытию, восторгается им, ласкается к нему, искренне и чистосердечно восхищен 'удивительными сокровищами в вас', которых сам действительно не имеет: и начиная всему этому 'имитировать', всему этому 'подражать' — все искажает 'пустым мешком в себе', своею космогоническою безъяич-н о с т ь ю и медленно и постоянно заменяет ваше добро пустыми пузырями, вашу поэзию — поддельною поэзиею, вашу философию — философической риторикой и пошлостью (…)
И так — везде.
И так — навечно'.
Беляевых, чуприниных, ананьевых, людей бесталанных, избравших такой путь — не жалко. Туда им и дорога. Жаль Виктора Астафьева, Михаила Ульянова, Андрея Битова, Владимира Соколова, Игоря Шкляревского, постепенно превращавшихся, говоря словами Розанова, в 'высохшее, обеспложенное, ничего не имущее существо'… А еще хочется вспомнить слова Тараса Бульбы: 'Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи?'
Как это ни грустно признать, но не раз в нашей русской среде я сталкивался (даже в минуты роковых обстоятельств!) с равнодушием, апатией, трусливой осторожностью. Словом, 'моя хата с краю'. Помню, как в начале 80-х годов, когда андроповское КГБ начало охоту на русских националистов, внезапно был снят с должности главного редактора журнала 'Человек и закон' мой товарищ Сергей Семанов. Его кабинет подвергся обыску, во время которого были найдены запрещенные книги и журналы…
Семанов остался без работы, без средств к существованию, без возможности каких-либо публикаций. Я знал, что в таких случаях делает еврейская общественность. Как она тайно и явно начинает защищать своих гонимых, составляет коллективные письма, собирает деньги на поддержку семьи и т. д. Я предложил друзьям Семанова воспользоваться тем же опытом. Первым, с кем я поделился своими соображениями, был старинный друг Семанова, один из патриархов русского сопротивления Виктор Чалмаев. Но что вышло в итоге из моего плана, видно по письму, которое вскоре я был вынужден написать Виктору Чалмаеву.
Вот почему мы проиграли нашу борьбу. Вернее, и поэтому тоже.
Правда, Василий Белов, которому я послал два своих 'политических документа' — статью о Багрицком с просьбой помочь опубликовать в журнале 'Север' и письмо в ЦК о 'Метрополе', ответил мне умным и заботливым письмом:
Вместе с письмом Василий Иванович прислал мне свою замечательную книгу 'Лад'. На титульном листе книги четким и стремительным беловским почерком было написано короткое стихотворение, которое чудесным образом выражало все мои чувства, тревоги и надежды тех дней:
В сущности из русских писателей ободрил меня в те дни лишь Василий Белов! На Анатолия Передреева, Вадима Кожинова, Юрия Селезнева, Вячеслава Шугаева я и не рассчитывал: они были просто моими друзьями, с которыми власть могла совершенно не считаться. Я ходил в те дни на работу и чувствовал на себе настороженные взгляды людей, всегда радушно относившихся ко мне.
Осмысливая первые впечатления такого рода, я написал в те дни стихотворение и впоследствии посвятил его памяти
Юрия Селезнева, который, как Сергей Семанов или как я, был вскоре оставлен и даже предан в тяжелые для него минуты жизни многими друзьями:
