его далекая дорога. Впрочем, может быть, не из Восточной Европы 'нагрянули' в Россию его предки, а из Америки?
Вспомним, что после февральской революции в Россию для окончательного ее покорения прибыл корабль 'американских революционеров', укомплектованный самим Львом Троцким. Знаменитый американский публицист Джон Рид, похороненный в Кремлевский стене, однажды с удивлением встретил в Моссовете той эпохи одного такого 'нагрянувшего из дальнего края' пассажира с этого корабля, который в Нью-Йорке работал часовщиком, а тут сразу стал комиссаром и крупным чиновником, и описал эту встречу в книге 'Десять дней, которые потрясли мир': 'Через зал шел человек в потрепанной солдатской шинели и в шапке… Я узнал Мельничанского, с которым мне. приходилось встречаться в Байоне (штат Нью-Джерси). В те времена он был часовщиком и звался Джоржем Мельчером'. Видимо, вот такие 'мельничанские' и были предками Александра Пинхусовича.
Однажды, году в 84-м или 85-м, заикаясь от хорошо разыгранного волнения, Александр Петрович обратился ко мне в поисках сочувствия:
— Станислав! Вы же читали огоньковские статьи Андрея Мальгина. Вы понимаете, что этот бесстрашный юноша бросил вызов многим сильным мира сего: Михаилу Алексееву, Бондареву, Проскурину! Он же на амбразуру ложится! Да они же его затравят и убьют, как Лермонтова!..
Литературная судьба этого 'Лермонтова' сложилась в годы ' перестройки вполне естественным образом. Он стал главным редактором журнала 'Столица' в эпоху идеолога взяточничества Гавриила Попова, за заслуги в борьбе с красно-коричневой опасностью, видимо, фантастически разбогател, потому что Сергей Есин в своих дневниках, опубликованных в 'Нашем современнике' в 2000 году, так пишет об этом 'идеалисте' рыночной демократии:
'Вечером за мной заехал и повез на дачу Андрей Мальгин. Я уже традиционно смотрю его новую дачу — третью — и по этим крохам представляемой мне действительности изучаю новую жизнь…
В 'мерседесе' нет шума, потому что в окнах сильнейшие стеклопакеты. Машина не покатится с горки, потому что включится один из восьми ее компьютеров и включит тормоза. При парковке компьютер не даст коснуться другой машины… На первом конном заводе у Андрея стоит своя лошадь, на которой ездит его ребенок, поэтому новую его дачу не описываю… Андрей Мальгин решил строить у себя на последнем этаже дома зал-библиотеку в два этажа…'
Жаль, что Александр Петрович Межиров не увидел всего, что увидел Есин. Как бы он порадовался за бескорыстного, бесстрашного юношу, боровшегося в восьмидесятые годы с литературными генералами Алексеевым, Бондаревым, Проскуриным…
Беседуя с тем же Сергеем Есиным, я узнал, что когда Межиров уехал в Америку, то литературное окружение, ему близкое, целых два года держало Сергея Есина, ректора Литературного института в напряжении: 'Межиров уехал не навсегда, он вот-вот вернется, поэтому отчислить его из штата преподавателей нельзя, неудобно…'
И целых два года жена Межирова Леля аккуратно приходила в кассу Литинститута в труднейшие времена, в начале девяностых — и ежемесячно получала 'заработную плату' за своего мужа… Словом, 'русский плоть от плоти' Александр Пейсахович до конца-таки сумел попользоваться последними благами советской родины. ('…Родина моя Россия, Няня, Дуня, Евдокия'.)
Ну как тут не вспомнить строчки из 'Василия Теркина': 'Ну не подлый ли народ!' — правда, это у Твардовского сказано о немцах…
Сейчас Межиров доживает свой век в каком-то нью-йоркском пригороде, по слухам, подрабатывает на жизнь бильярдной игрой, даже стишки еще какие-то пописывает, в которых борется с национализмом Николая Тряпкина и, естественно, с 'антисемитизмом', и какие-то книжонки издает. Вот уж воистину, человек, сменивший не только кожу, но и душу.
Если бы он не дрогнул в последний момент, не уехал, сыграл бы свою роль до конца, я бы не стал писать этих страниц. Но он сорвался, погубил пьесу, не доиграл, обнаружил, что слова 'был русским плоть от плоти по жизни, по словам' — остались поэтической фальшивкой. Так же, как и его роковая и неосторожная фраза из последнего письма: 'Я прожил жизнь и умру в России'. Умрет он в Америке. В России умру я. А значит, в нашем историческом споре я прав.
Впрочем, даже сейчас, когда мне почти все ясно в этом споре, я не рискую все-таки сделать окончательный вывод о глубинных причинах его отъезда. Ведь евреи люди не только скрытные и таинственные, но их драма заключается в том, что они, по крайней мере большинство из них, сами себя не знают или знают не до конца, и знание самих себя к ним приходит в течение всей жизни.
Вот актер Михаил Козаков в своих мемуарах 'Третий звонок' излагает любопытные откровения:
'Один замечательный актер старшего поколения той самой пресловутой национальности, фронтовик, прошедший Отечественную, часто говорил: 'Запомни, Миша! Мы здесь, в России, в гостях. Запомни: в гостях. И перестань чему-либо удивляться'. Я возражал: 'И это говоришь ты, фронтовик? Актер, которого любят миллионы?!' — 'Да, все это так, Миша, и все-таки мы в гостях'.
Признаться, я так не думал, по крайней мере тогда, лет пятнадцать назад, когда впервые услышал от него эту фразу. А вот сравнительно недавно задумался' ('Знамя', 1996, № 6).
Может быть, и Александр Межиров задумался о том же, как задумался некогда историк литературы Михаил Гершензон.
В 1920 году в 'Переписке из двух углов' он писал: 'Я живу подобно чужеземцу, освоившемуся в чужой стране; любим туземцами и сам их люблю и радуюсь их радостью, но и знаю себя чужим, тайно грущу о полях моей родины, о ее иной весне, о запахе ее цветов и говоре ее женщин. Где моя родина? Я не увижу ее, умру на чужбине'.
И это писал абсолютно ассимилированный еврей, исследователь творчества Пушкина и Чаадаева, Огарева и Ивана Киреевского, автор книг 'История молодой России', 'Грибоедовская Москва', 'Мудрость Пушкина'. Тот же самый мотив я нашел в книге современного поэта Михаила Синельникова, изданной в 80 -е годы: 'И слову не внемлют, и ждут меня, помнят упрямо в отеческих землях, в зеленых шатрах Авраама'.
Примеров такого 'состояния души' можно приводить много — из стихов С. Липкина, Ю. Мориц, Я. Вассермана, который прислал мне такие стихи:
Со всеми с ними я спорил, встречался, переписывался в прежние времена, пока не понял, что напрасно трачу время и чувства. Меня всегда останавливало от окончательного разрыва с людьми подобного склада то, что в другом крыле ассимилированного еврейства такая способность соплеменников к перевоплощению, к перемене души и родины, к вечному поиску судьбы нередко оценивалась иначе.
Вот как отвечал на этот религиозно-исторический вопрос русскоязычный поэт Оскар Хавкин:
