мозг прокаженных и превратившего в свиней добрую половину всего дерьмократического и цивилизованного (оксюморон!) мира. Квинтэссенция древней мудрости о миллионах мух, которые таки могут ошибаться.
Мокруха-Поклай
Специалист узкого профиля, вольготно чувствующий себя в мире криминально-убийственных хроник. Обожает рассказывать всем о новых криминальных авторитетах, милицейских (полицейских?) глухарях и висяках, очередном убитом/расчлененном/изнасилованном индивиде, к коим в глубине душоночки своей, разумеется, не испытывает не малейшего сочувствия. Порой делает это настолько пафосно, смакую каждую кровавую подробность, что остается только догадываться о том, кем бы мог стать подобный представитель мира лжи и словоблудия, ежели ему в этот самый миг выдали пистолет или, на худой конец, бейсбольную биту.
Имеется подозрение, что в прошлых своих планетарных воплощениях подобные представители крово-мясо-инфо-пространства были, ну, скажем, палачами, инквизиторами, ночными головорезами, а ныне, так сказать, оцивилизатились вплоть до кончика своих язычков. Прогресс-с, что еще можно сказать - авось к Судному Дню уже и журналистами перестанут быть. Имеется также второе не менее беспочвенное подозрение, что данные представители на самом деле являются скрытыми промо-агентами авторитетов преступного мира, призванных запугивать до печеночек всех некриминальных представителей, коим и заливают мозги своим кроваво-словоблудливым непотребством. Временами кончают свои криминально- словесные карьеры не лучше, чем представители подтипа “
Коррупцай
Пожалуй, один из наиболее достойных (на фоне тотальной унылости вышеописанных групп) представителей своей профессии, обладающий изрядной долей смелости и солидным запасом хитрости и простого человеческого везения. Мастер разоблачения коррупционных схем бюрократических (баранокритических?) аппаратиков и отдельных представителей этой адской человеконенавистнической машины. Порой обладает недюжинной смекалкой, способной вывести на “чистую воду” (во всем многообразии будущих значений этого выражения) особо злостных чинуш, ТНК-магнатов, олигархов, политических олигофренов и прочая, за что часто бывает ими презираем, ненавидим и даже иногда (sic!) убиен. Иногда является скрытым агентом влияния иностранных государств, успешно внедренным во властную верхушку/низушку/психушку.
Боевидец
Не менее достойный чем “
И все болезни пройдут...
Я остановился. Я остановился тогда, когда заметил совершенно нарушающую все мыслимые и тем более немыслимые законы человеческой логики картину. Это было не просто странно … это было как-то … нелепо что-ли … поразительно…
Уже несколько лет я был стабильным посетителем этого учреждения, исправно бывал в нем раз в два-три месяца, - я привык видеть желтые стены с шелушащейся и отваливающейся штукатуркой, вечно унылые лица его работников … привык видеть очереди пожилых людей с опущенными и грустными лицами, привык наблюдать, как некоторые из них не без помощи других своих собратьев вынуждены были выстаивать многочасовые раннеутровые очереди, дабы получить заветный билетик, дающий тебе право узнать свою судьбу - потому что и они, эти люди, старались как можно реже бывать здесь. Бывали только по необходимости. Те же, состояние которых еще пока позволяло это, старались не бывать вовсе.
Мне приходилось бывать здесь не раз - состояние уже не позволяло иного. Стоять в очередях среди других таких же собратьев по несчастью, слушать отчужденно-холодные голоса людей, констатирующих ухудшение течения твоей болезни и всегда что-то старательно и долго вычерчивающих на карточной бумаге, не утруждая себя, впрочем, какими-либо комментариями по этому вопросу.
Я привык к этому месту, несмотря на всю его нелепость. Я не мог к нему не привыкнуть.
В некотором роде мне было уже все равно, что скажут врачи - свой приговор я знал уже давно и давно смирился с ним. Мне было интересно иное, мне было до боли интересно то, почему, почему эти люди так старательно избегали смотреть тебе в глаза, когда зачитывали диагноз, не оставляющий тебе шансов на выживание - во всяком случае не в этой жизни, во всяком случае не в следующий за этим десяток лет. Мне было интересно то, почему они, белые, как погребальный саван в этом доме скорби, лишь умножали эту скорбь своими лицами, своими холодными голосами…
Разве мне теперь была нужна ежемесячная констатация отсутствия хоть сколько-нибудь положительных изменений в течении моей болезни? Разве нужны были теперь эти многочисленные повторные обследования, не нужные никому - даже мне? Нет. Не это мне было теперь нужно, не это. Я жаждал слова - доброго слова участия и понимания, я жаждал услышать слова поддержки от них - просто знать, что твою боль способен разделить кто-то другой … всего-навсего знать это. Я хотел увидеть блеск радости, радости жизни, - хоть в чьих-то глазах, хоть раз в несколько месяцев…Но, видимо, я хотел слишком многого… слишком многого в этой жизни - и моим надеждам не суждено было сбыться.
Возможно именно поэтому сейчас я и остановился, пораженный увиденным. Наверное, я бы даже не мог ничего сказать первые несколько десятков секунд, если бы какой-нибудь случайный прохожий вдруг решил поинтересоваться, почему я стою с открытым ртом и тяжело вбираю в свои легкие зимний холодный воздух. Таких, однако, не нашлось - впрочем, оно, видимо, и к лучшему.
Тот дом скорби, который я за эти почти уже два года привык видеть, который я знал практически в полных деталях, снаружи и внутри - его больше не было. Куда-то пропала унылая, выгравированная темно- серыми буквами надпись “Городская больница № 17”, куда-то исчезли решетки на окнах и вечно-грубый, покачивающийся от постоянного недосыпания охранник. Вместо надписи теперь была яркая … вывеска чтоли … даже не знаю, как назвать ее, на которой значилось: “Городской дом исцеления. Мы рады пожелать Вам здоровья! ”. Куда-то исчезли решетки на окнах, а в окнах появился яркий свет … а когда я привычно поднялся по ступенькам, меня поприветствовал какой-то совершенно уже не знакомый мне красиво одетый молодой человек, сказав, дай Бог памяти, что-то вроде “Заходите, пожалуйста. Доброго Вам здоровья!” и великодушно открыл мне дверь.
После этого я еще минут десять приходил в себя во входной зале.
Да и сама эта зала изменилась, кстати, тоже. Не стало обветшалых стен и тесного, маленького гардероба с вечно огрызающейся и хамящей женщиной лет тридцати пяти. Вместо них было что-то вроде огромного паркетного зала - стены сменили свой цвет на какой-то травянисто-зеленый, а вместо гардеробщицы Маши была улыбающаяся женщина лет тридцати, которая, когда я подошел к ней, также приветствовала меня, великодушно помогла мне снять мое пальто и, выдав мне бирку, снова-таки пожелала мне доброго здравия.
Признаться, я не ожидал. Я настолько привык к бывшему этому “желтому дому”, что увидеть теперь его иным для меня было совершенно удивительно. Тем более гораздо удивительнее были новые люди -
