интересует… Словом, из-за упрямства малышки у нас появился шанс завершить поэму. И мы перед ней в долгу.
— Возможно, — пробурчали мои мужские части.
— Посмотрим, — сказали поэт и летописец.
Поэма была закончена на рассвете. Вечером того же дня я прочел ее в большом зале крепости. Если мне позволено похвалить самого себя, то это было блистательное достижение. В поэме прозвучал крик уишика, а также раскачивающийся вверх-вниз ритм сексуально возбужденного гоксхата. Второе придало поэме энергию и экспрессивный размер. Что же касается первого, то каждая строка заканчивалась одним или двумя звуками бесконечно повторяющегося и раздражающего крика уишика. Ныне мы называем такое повторение звука «рифмой». Но тогда, когда я его только изобрел, у него не было названия.
Когда я смолк, хозяйка приказала нескольким слугам выучить поэму наизусть.
— Я хочу слушать ее снова и снова, — сказала она. — Какая замечательная идея — заставить слова звенеть, сталкивая их друг С другом! Какое поразительное звучание! Как оно запоминается! Благодаря тебе и странствующему водопроводчику я наконец стану знаменитой.
Ночь прошла почти так же, как и первая: пировали все, кроме меня. Я изобразил, будто у меня расстройство желудка, а напитки выливал под стол. Хозяйка была хитра и любила побеждать. Она могла приказать подсыпать что-нибудь в мой кубок или тарелку. Ведь она уже получила поэму.
Когда последний слуга отвалился от стола и захрапел, я встал и направился к выходу из зала. Завтра или послезавтра хозяйка обнаружит, что ее колдун утратил часть своей личности, а одно из тяжелых пресс-папье пропало. И я не хотел оставаться поблизости, когда эти открытия будут сделаны.
Остановившись возле выхода, я задумался, не поискать ли мне водяное колесо? А вдруг я смогу освободить пленников? Они могут оказаться такими же путниками, как и я, невинными жертвами злобы и зависти хозяйки. И ее желания иметь горячую воду на каждом этаже. Но возле колеса наверняка стоит охрана. А я всего лишь один гоксхат. Я не могу спасти всех. К тому же слуга сказал, что они преступники.
Я тихо поднялся по лестнице, собрал вещи, прихватил ребенка и выбрался через окно по веревке, сделанной из связанных простыней.
Небо было ясным. Над горными вершинами сияла яркая звезда, которую называют Маяк. Она давала столько света, что я без труда видел дорогу и быстро зашагал на восток.
К утру небо затянули облака. Маяк исчез с небосклона. Пошел снег, скрывая мои следы. Малышка, посасывая молоко разведчицы, счастливо причмокивала.
Через два дня горы остались далеко позади. Я разбил лагерь в лесу на берегу незамерзающего ручья. Вода негромко журчала, перекатываясь над камешками. Растущие вдоль ручья деревья были из той породы, листва которых летом становится голубой, а зимой — желтой. Сейчас их листья накрыл толстый слой снега.
— Серебро и золото, — пробормотал поэт, взглянув вверх. Летописец сделал заметку.
На ветку чуть выше поэта уселся уишик и принялся вылизывать себе крылья. Когда он делал резкое движение, с ветки начинал падать снег.
— продекламировал поэт.
Летописец тут же записал стих.
Один из носителей дубинки начал спор:
— Убийца Поэтов был полным нейтралом. Страх смерти сделал его безумным. Кривоног — целиком мужчина. Поддавшись мужской страсти к насилию, он украл детей своей соседки. Последняя встреченная мной владычица, правительница крепости, была женщиной злобной и лживой. Из всех этих примеров нужно, несомненно, сделать вывод. Личности следует быть не целиком одного пола, а такой, как я — гармоничной смесью мужского, женского и нейтрального начал. Но этот ребенок — пусть и не по своей вине — так и останется одного пола.
— Я в долгу перед ребенком, — решительно произнесла моя лучшая разведчица. — Если бы не девочка, я испытала бы боль и унижение, когда свихнувшаяся правительница развернула бы мои тестикулы — что она, несомненно, собиралась сделать. В лучшем случае, мне пришлось бы уйти из крепости, ковыляя и мучаясь от боли. А в худшем — оказаться прикованным к водяному колесу.
— Но вот вопрос, — сказал летописец. — Может ли гоксхат всего лишь одного пола не стать уродом? Наверное, нет. Наилучшая комбинация — это моя. Мужчины, женщины и оба типа нейтралов. Хотя даже два пола способны обеспечить баланс.
— Есть и другие личности, кроме упомянутых трех, состоящие из тел только одного пола, — упрямо возразила разведчица. — И не все стали монстрами или уродами. Так что вовсе не пол повлиял на тех, а каменистые равнины и острые вершины Ибри, холодные местные зимы и дикие опасные животные. Мои части смогут научить девочку самым различным качествам: отваге носителей дубинок, утонченности поэта и летописца, женской нежности остальных моих частей. И она станет единой гармоничной личностью.
Разведчица смолкла. Остальные поглядывали на нее с неуверенностью. Разведчица заговорила вновь:
— Немало людей теряют свои части из-за болезней, несчастных, случаев и войн, многие из них потом долгие годы живут в усеченном виде. Да, это грустно и печально, но вряд ли неестественно. Представьте старость и конец жизни. Старики умирают тело за телом, пока не остается последнее. Да, чаще всего последнее тело умирает быстро. Но не всегда. В каждом большом городе найдется свой старик или старуха, ковыляющие по улицам в одиночку.
И я не откажусь от ребенка, которого вскормила собственным молоком. Хочу ли я, чтобы меня называли неблагодарной или бессердечной? Меня, уже оставившую всякую надежду на честь и славу?
Я посмотрел на себя с неуверенностью. Уишик снова стряхнул с ветки снег.
— Ну что ж, — сказал поэт, взор которого уже приобрел некоторую отрешенность. Скорее всего, на подходе новый стих. — Я отведу ребенка в детский сад и оставлю там.
Разведчица нахмурилась:
— Хорошо ли будут о ней заботиться — там, среди здоровых детей, у воспитателей наверняка возникнет предвзятость к неполному ребенку! Я никому не отдам девочку.
— Но подумай о том, как много я путешествую, — возразил носитель дубинки. — Ну как я смогу таскать с собой еще и ребенка?
— Осторожно и нежно, — ответила разведчица. — Как это делали мои предки-кочевники. Вспомни древние предания! Когда они путешествовали, то брали с собой все, даже кувшины для умывания. И уж точно не бросали своих детей.
— Я слишком привязался к этому ребенку, — сказал летописец разведчице.
— Да, привязался. И это уже произошло, так что назад пути нет. Я люблю ее мягкий детский пушок, ее четыре голубых глазика, ее отважный дух. И я ее не брошу.
Мы спорили еще некоторое время. Я не стал сердиться на себя — наверное, потому, что недавно пережил столько опасностей. Ничто лучше страха не напоминает о ценности жизни. Время от времени, когда разговор становился особенно трудным, часть меня вставала и отходила в темноту, чтобы лягнуть снег или помочиться. И когда эта часть возвращалась, он, оно или она выглядели более умиротворенными.
Наконец я пришел к согласию. Я оставлю ребенка и буду носить его с собой во всех путешествиях, хотя половину меня такое решение и не устраивало.
Как трудно жить в несогласии с самим собой! Но все же такое случается, и все, кроме безумцев, преодолевают подобное состояние. Только безумцы забывают об исходной целостности, лежащей в основе
