порога превращает любовь в ненависть — впрочем, колебания продолжаются в течение определенного времени.
Итак, вернемся к тому, на чем мы остановились в прошлый раз. Я заметил вам, что воображаемое отношение окончательно задает рамки, в которых происходят либидинальные колебания. И я оставил открытым вопрос о символических функциях в лечении. Каким же образом используем мы в лечении языковую деятельность и речь? В аналитическом отношении существуют два субъекта, связанные пактом. Этот пакт устанавливается на совершенно различных уровнях, поначалу весьма неясных. И тем не менее, по сути своей это именно пакт. И мы делаем все возможное, чтобы посредством предварительных правил установить с самого начала именно такой характер отношений.
Внутри этих отношений прежде всего предполагается развязать узы речи. В том, как субъект говорит, в его стиле, в способе обращаться к слушателю он освобождается от уз не только вежливости, любезности, но даже связности. Определенные узы речи оказываются порваны. Если мы считаем, что между тем способом, которым субъект выражает себя, заставляет себя признать, и эффективной, переживаемой динамикой его отношений желания существует тесная связь, то нам должно быть очевидно, что уже одно это вводит в зеркальное отношение к другому некоторую дезинтеграцию, неустойчивость, возможность колебаний.
Вот для чего предназначена моя маленькая модель. Для субъекта дезинтеграция его отношения к другому приводит к варьированию, отсвечиванию, колебанию образа собственного Я, создает и нарушает целостность данного образа. Речь идет о том, чтобы субъект воспринял такой образ в его целостности, к которой у него никогда не было доступа, и тогда он сможет распознать все этапы своего желания, все объекты, которые привнесли состоятельность в этот образ, напитали его, составили его плоть. Речь идет о том, чтобы путем последовательных возобновлений и идентификаций субъект конституировал историю собственного Я.
Блуждающая речевая связь с аналитиком стремится при помощи аналитика произвести в образе самого себя вариации, достаточно обширные и повторяющиеся, даже если они при этом бесконечно малы и ограничены, чтобы субъект смог заметить завладевающие образы, находящиеся в основании установления его собственного Я.
Я говорил о мелких колебаниях. Мне нет необходимости распространяться о том, что обуславливает их мелкость. Очевидно, что существует торможение, заминки, которые нам надлежит, согласно нашей технике, преодолевать, восполнять и даже порой воссоздавать. Мы располагаем на этот счет соответствующими указаниями Фрейда.
Подобная техника ставит субъект по отношению к себе самому в положение воображаемого миража — положение, далекое от всего того, что может быть получено из опыта повседневных переживаний. Она стремится искусственно, в мираже создать основное условие всякой Verliebtheit.
Именно разрыв уз речи позволяет субъекту увидеть, по крайней мере последовательно, различные части собственного образа и достичь того, что может быть нами названо максимальной нарциссической проекцией. Анализ в этом отношении является еще рудиментарным, ведь поначалу дело, надо признаться, исчерпывается тем, чтобы посмотреть, что даст нам 'развязность' субъекта. Дело могло бы и может обстоять иначе тут нет ничего невероятного. Но так или иначе, все идет к тому, чтобы достичь максимальной степени нарциссического раскрытия в воображаемой плоскости. А это ведь основное условие Verliebtheit.
Когда состояние влюбленности появляется само по себе, оно возникает совершенно иным способом. Тут необходимо удивительное совпадение, поскольку оно не безразлично к партнеру, не безразлично к образу. Я уже упоминал о максимальности условий постигшей Вертера любви с первого взгляда.
В анализе точкой, в которой фокусируется идентификация субъекта на уровне нарциссического образа, является так называемый перенос. Перенос не в том диалектическом смысле, каким я пользовался, например, при объяснении случая Доры, аперенос в обычном понимании этого термина — как воображаемый феномен.
Итак, посмотрим, что является пиком в использовании воображаемого переноса — этой точкой водораздела в технике анализа.
Балинт — один из наиболее сознательных аналитиков. Его изложения собственных действий отличаются редкой ясностью. И в то же время его анализ — это один из лучших примеров той тенденции, к которой мало-помалу склоняется вся аналитическая техника. Его простые высказывания отличаются связностью и открытостью в тех вопросах, где иные погрязают в схоластике, где все кошки серы. А Балинт говорит буквально следующее — весь аналитический прогресс исчерпывается тенденцией субъекта обрести вновь то, что он называет первичной любовью, primarylove. Субъект испытывает необходимость быть объектом любви, заботы, привязанности, интереса некоторого другого объекта, при этом сам не принимая во внимание потребности или даже существование данного объекта. Вот что недвусмысленно заявляет Балинт, и я ему весьма за это признателен — что не означает моего согласия с ним.
Помещать всю игру анализа в такую плоскость, без каких либо поправок или иных составляющих, выглядит уже странным. И тем не менее данная концепция вполне соответствует той линии эволюции анализа, где все больше и больше делается упор на отношения зависимости, на инстинктивное удовлетворение и даже фрустрацию — что одно и то же.
Как же при таких условиях описывает Балинт то, что можно наблюдать в конце анализа, в конце законченного анализа, действительно завершенного, каких, по его собственному признанию, насчитывается не более четверти? У субъекта, буквально пишет он, возникает состояние нарциссизма, доходящее до экзальтации при необузданности желаний. Субъект упивается ощущением абсолютного овладения реальностью, совершенно иллюзорной, но необходимой ему в период после завершения анализа. Он должен освободиться от него, постепенно возвращая на свое место естество вещей. Что же касается последнего сеанса, он не обходится без того, чтобы обоим участникам захотелось заплакать. Вот что пишет Балинт — и мы должны видетьздесь чрезвычайно ценное свидетельство того, что является пиком целого направления психоанализа.
Не осталось ли у вас впечатления, что подобная игра едва ли приемлема, что перед нами утопический идеал? Идеал, который, бесспорно, нечто в нас обманывает.
Определенный способ понимать анализ, а точнее, не понимать некоторых из его главнейших пружин, не может не привести к подобной концепции и к подобным результатам.
Я оставлю этот вопрос на сегодня открытым. Комментарием текстов Балинта мы займемся позднее.
Обратимся теперь к примеру, который уже прекрасно знаком вам, ведь я уже раз двадцать возвращался к нему, — это случай Доры.
Очевидно, что речь как функция признавания остается в анализе без внимания. Речь является тем измерением, посредством которого желание субъекта подлинно включается в плоскость символического. Лишь будучи сформулированным, именованным перед лицом другого, желание, каким бы оно ни было, становится признанным в полном смысле слова. Речь идет не об удовлетворении желания, не о какой-то primarylove, но именно о признании желания.
Вспомните, что Фрейд делает с Дорой. Дора больна истерией. В тот момент Фрейду не вполне было известно — он не раз писал об этом, повторял в замечаниях и даже в самом тексте — то, что он называет гомосексуальной составляющей — выражение, ничего собой не подразумевающее, но представляющее собой этикетку. Это сводится к следующему — он не догадался о позиции Доры, т. е. о том, что было объектом Доры. Он не догадался, что в точке О' была для нее г-жа К.
Как Фрейд направляет свое вмешательство? Его работа с Дорой проходит в плоскости, как он сам говорит, сопротивления. Что это значит? Я уже объяснял вам это. Фрейд задействует, что совершенно очевидно, свое эго, его собственное понимание того, для чего создана девушка — девушка создана для того, чтобы любить молодых людей. Если же что-то не ладится, что-то мучит ее, что-то вытеснено, это может быть, на взгляд Фрейда, лишь следующим — она любит г-на К. Быть может, заодно она любит немного и Фрейда. В такой связи это совершенно очевидно.
Фрейд по некоторым причинам, восходящим, в частности, к ошибочности его отправной точки, даже не интерпретирует Доре проявлений приписываемого ей в отношении него переноса — что уберегло его, по крайней мере, от ошибки в этом пункте. Он просто говорит ей о г-не К. Что это значит, как не то, что он
