— То, что Рубцов талантлив, факт, — сказал следом за Багандовым В. Лякишев. — Но и восхвалять особенно нечего. Стихи хорошо сделаны, широк их диапазон. За стихами встает человек совершенно ясного, определенного характера. Грустный человек… Перепевы или, вернее, повторы тем А. Блока, С. Есенина…
А вот мнение Арсения Рябкина о стихах Рубцова:
— Меня удивляет, что тема «деревня», «родина» очень гнетуще написана… Ряд слов и образов не из того «словаря». Совмещение разных вещей… «Отрок» — «десантник», или в стихотворении «Я буду скакать…» — звездная люстра? Это образ не из тех стихов. Рубцов сильно, крепко начинает стихотворение «Над вечным покоем», а дальше идут слабые строчки, нет законченной мысли…
И даже руководитель семинара Н. Н. Сидоренко, человек, тонко чувствующий поэзию, не сумел понять всей необычности того семинарского занятия, на котором прозвучало сразу столько шедевров русской лирики. Бегло похвалив Рубцова, Н. Н. Сидоренко тут же заявил: «Надо, чтоб поэт ставил перед собой большие задачи, с каждым стихотворением. Надо, чтоб грусть становилась просветленной. Вскрывать закономерности времени. Облик Родины все-таки меняется, это должно стать предлогом для больших обобщений, а не просто констатация фактов, пусть и в своей окраске впечатлений. В поэзии должна быть перспективность… Поэзия должна утверждать. Пусть с вами произойдет второе рождение!»
Разумеется, непедагогично было «захваливать» семинариста, но и пожелание автору стихов «Тихая моя родина», «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны…» второго рождения тоже не свидетельствует об особом педагогическом даре…
Когда перечитываешь записи, сделанные в дневнике семинарских занятий, отчетливо понимаешь, что, хотя и звучали на этих занятиях лучшие стихи Рубцова, их здесь не слышали.
Это к вопросу о значении «московского кружка» в становлении поэта… Но и среди кружковцев Рубцов порою чувствовал себя неуютно, как и среди ленинградских поэтов. Станислав Куняев пишет, что о семье Рубцова, о его дочери он узнал только из «Прощальной песни»… Признание предельно честное и вместе с тем очень точно передающее характер взаимоотношений Рубцова с кружковцами. И дело не в какой-то там особой замкнутости и скрытности Николая Михайловича. За плечами Рубцова была совершенно другая жизнь, и опыт незнакомой его московско-ленинградским друзьям жизни выдавал его. Груз этот невозможно было сбросить вместе с пальто в прихожей московской квартиры, этот опыт непреодолимой преградой вставал на пути к сближению. У всех была своя жизнь, у Рубцова — тоже своя.
Как вспоминает А. Черевченко, живший с Рубцовым в одной комнате, в общежитие частенько приходили «кружковцы», гостили по нескольку дней, пили. Но припомнить, чтобы кто-нибудь из них приглашал Рубцова к себе домой, Черевченко так и не сумел. Не было такого. Члены московского кружка, разумеется, не специально, но тем не менее достаточно неуклонно выдерживали такую линию поведения. Погуляв в общежитии, насладившись не обремененной никакими заботами жизнью общаги, они уезжали в свои квартиры, в свою, в общем-то, благоустроенную жизнь.
Их нельзя упрекать. Они едва ли понимали, насколько унизительна эта вечно полуголодная жизнь. Но можно понять и Рубцова, который писал в 1962 году в своих апокрифических стихах:
Стихотворение это точно передает ощущения Рубцова того времени и оценку им своего московского окружения.
Другое дело, что кружок московских поэтов, о котором пишет Вадим Кожинов, помог Рубцову понять самого себя. Это безусловно. Зная его слабость или, вернее, гибкость, его умение приспосабливаться к обстоятельствам (это, по сути дела, одно и то же), можно предположить, что не встреться Николай Михайлович с «кружковцами», опять бы свернул он, как уже часто сворачивал, на какую-то боковую тропинку, с которой — Бог знает! — сумел ли бы выбраться назад.
Рубцов поступил в Литературный институт, когда ему исполнилось двадцать шесть с половиной лет. Детдом, годы скитаний, служба на флоте, жизнь лимитчика-работяги… Это осталось позади. Впереди — неясно — брезжил успех. Пока же Рубцов был рядовым студентом.
О жизни Рубцова-студента написано столько, что порою трудно отделить правду от слухов, факты от домыслов, и волей-неволей приходится обращаться к архивным свидетельствам.
Свернешь с Тверского бульвара, пройдешь мимо памятника Герцену через двор, в дальний угол, к гаражу… Здесь, в полуподвале, и находится хранилище институтских документов. Сразу за дверью — металлическая, выгороженная перильцами и оттого похожая на капитанский мостик площадка… Металлическая лестница ведет вниз, к стеллажам, на которых пылятся бесконечные папки и гроссбухи… Часть институтского архива вообще не разобрана и свалена в соседней комнате прямо на пол. В этом канцелярском, зарастающем пылью море и искал я архивные свидетельства о Рубцове-студенте…
«Проректору Лит. Института
от студента 1 курса Рубцова Н.
Пропускал последнее время занятия по следующим причинам:
1) У меня умер отец. На три дня уехал поэтому в Вологду.
2) Взяли моего товарища Макарова. До этого момента и после того был занят с ним, с Макаровым.
3) К С. Макарову приехала девушка, которая оказалась в Москве одна. Несколько дней был с ней.
Обещаю не пропускать занятий без уважительных причин.
Поверх этой объяснительной записки резолюция:
«В приказ. Объявить выговор».
«Ректору Литературного института
им. Горького тов. Серегину И. Н. от студента
первого курса осн. отд. Рубцова Н. М.
Я не допущен к сдаче экзаменов, т. к. не сдавал зачеты.
Зачеты я не сдавал потому, что в это время выполнял заказ Центральной студии телевидения… Писал сценарий для передачи, которая состоится 9 января с.г.[25]
Прошу Вас допустить меня к экзаменам и сдаче зачетов в период экзаменационной сессии.
Резолюция:
