Джанани и кое–кого из моих преподавателей.
Однако тот короткий период новой наполненной жизни открыл для меня возможности мира. Я жадно глотал книги на английском и на хинди, изучал другие страны и обычаи, узнавал о войнах и исторических бедствиях. От бульварной фантастики на хинди к английским любовным романам в мягких обложках — для моей мельницы годилось любое зерно. Я начинал постигать, что ощущать чужие умы сквозь написанное слово — искусство, немногим менее увлекательное, чем моя уникальная врожденная способность ощущать их напрямую. Письменный язык — будь то хинди, английский или компьютерный код — был ключом, открывающим двери в чужие умы и чужие страны. Я, как монах, выпущенный из монастыря, дивился чудесам мира. Я впервые понял, что иностранцы бывают разного сорта: потерявшие память, бедняки, неграмотные… и это далеко не все.
Между тем я по–прежнему получал от Джанани письма и посылки. В Ришикеше она стала швеей. Она писала, что понемногу возвращает и пересылает мне мои вещи, какие были у меня до пожара. Эти вещи ничего мне не говорили. Среди них было несколько фотоснимков, которые она, похоже, сама и сделала: высокая стена пламени, на первом плане большущее тлеющее бревно. Обломки абстрактной керамической скульптуры, остатки гравюр. Быть может, я был художником? Теперь во мне нет ничего похожего. Я разглядывал свои руки, свое чистое тело, исцеленное снадобьями Джанани. Даже шрамов не осталось. Я просматривал другие снимки — мальчики–подростки, глядящие в камеру. Одним из них был я. Другие казались смутно знакомыми. Мои друзья из той незнакомой жизни?
Но я был слишком занят новой жизнью, чтобы уделять внимание реликвиям прежней. Едва получив диплом, я нашел работу — проверять на дефекты программное обеспечение — и переехал в огромный многолюдный Нью–Дели. Джанани была в восторге.
«Ты далеко шагнул, Арун», — взволнованно писала она мне. Во многих отношениях так оно и было. Успехи так и сыпались на меня — новая работа шла легко и не отнимала много сил; чувствуя, что нашел себе место в этом мире, я увлекся новой жизнью. Тогда–то я и начал более методично исследовать свои необычные ментальные способности.
Одним из первых открытий стало то, что существуют сознания, совершенно мне недоступные — не просто сопротивляющиеся, как сопротивлялся разум Джанани. В толпе на крикетных матчах попадались люди, с виду так же увлеченные игрой, как остальные болельщики, но мой мысленный радар их не регистрировал. Эти сознания — я называл их «пустышками» — сильно растревожили меня. Я их боялся и не доверял им. Оказалось, что мое искусство ограниченно. Другое дело — солитоны. Я их отлично чувствовал, но вот завлечь их мне не удавалось. Их разум проходил сквозь густую путаницу моих метасознаний, как человек, возвращающийся домой но широкому пустому полю. Быстро и свободно, думая о другом. Они ничего не захватывали и ничего не оставляли после себя.
В первый раз я столкнулся с этим на митинге в Красном Форте[6] Дели. Первый министр из пуленепробиваемой ложи на эстакаде говорил речь о минувшей войне. Семь тысяч человек, которым нечего было делать: студенты колледжей, фермеры, у которых засуха сгубила урожай, клерки, безработные богатые наследники и прочие прожигатели жизни, уличный народ и карманники, — присоединились к его политическим сторонникам. По мере того как речь министра становилась все более страстной, я чувствовал, что умы, поначалу разрозненные и расслабленные, как связка резиновых тесемок, превращаются в улей гудящих в унисон пчел. Не очень интересно — слишком просто, да и небезопасно.
Я заткнул уши, но отгородиться не сумел, они ослепили и оглушили меня. Я, спотыкаясь, выбирался из толпы, со всех сторон меня толкали и осыпали бранью. И тогда меня поразила мысль: вот метасознание, возникшее самопроизвольно. Я его не создавал. Потому я и не мог распустить его. Кто знает, на что способно такое самозарождающееся метачудовище? Толпа захлестывала меня, вцеплялась в меня, втягивала в себя. Мне представилось, как зверь вырывается на улицы города, калечит и убивает, требуя крови. Мой собственный разум растворялся в этом хаосе. И тут случилось нечто странное и удивительное: я на мгновение ощутил полное умственное затишье, словно, пробираясь через огромное ревущее поле боя, окунулся в мирный водопад. Всего одно восхитительное мгновение. Затем в моей голове снова загудел улей, и мне ничего не оставалось, кроме как болтаться, очумело пошатываясь, по краю толпы, высматривая того человека. Конечно, я его не нашел. Кто же прошел так свободно сквозь густые дебри этого дикого метасознания, подобно монаху, безмятежно проходящему мимо грешного сияния мира?
Впоследствии я узнал, что на свете мало людей, подобных Санкарану, но что на краткие мгновения такими бывают все люди. Только немногие поддерживают такое состояние ума большую часть сознательной жизни. Сапожник, чинивший туфли перед бомбейским кинотеатром. Математик, видящий не мир вокруг себя, а формулы и уравнения. Мать, у которой единственная мысль — о недужном сыне. Влюбленный, в пыльном старом саду не замечающий роз. Да, позднее я постиг это состояние ума.
Жизнь в большом городе скучной не бывает. Моим способностям здесь находилось широкое применение, что втягивало меня в неожиданные приключения. Однажды, прогуливаясь по крепости Старого Дели, я увидел стоящую в дверях девушку. Обычную девчонку, подростка в ярком красном сальвар камиз,[7] слишком просторном для нее. Улочка полна была народу и шума, велосипедных звонков и призывов торговцев фруктами и прозрачного яркого света второй половины лета. Увидев ее в темной подворотне старого дома, увидев ее омытое солнечным лучом лицо, я, как удар в лоб, ощутил муку ее ума. Я ощутил безнадежность столь полную, что инстинктивно свернул к ней. Она попятилась от меня, а в дверях здания, в котором я теперь узнал бордель, появился мужчина.
Так я повстречался с Дулари. Для того чтобы вызволить ее, понадобились почти все мои скудные сбережения (на выкуп) и помощь местного женского общества. Потом ей нашли работу в швейной мастерской, где десятки изнуренных работой молодых женщин шили новенькие одежды для заморского рынка. Я изредка виделся с Дулари, но чаще чувство вины заставляло меня держаться поодаль. Правда, жизнь ее изменилась к лучшему, но все же это была не жизнь для четырнадцатилетней девочки. Но я теперь принадлежал к среднему классу. Я должен был держаться в определенных рамках. Кроме того, комнатку, в которой я жил, мне сдавала большая шумная семья из Пенджаба. В моей жизни не было места для Дулари.
Все же я не скрывал от себя того, что мог бы полюбить ее. Она была еще ребенком, и это было неприлично, но я заглядывал в ее разум, не замечая тоненького изломанного тела. Она походила на вошедший в пословицу лотос в темной воде: корни зарылись в ил, но он стремится вверх, чтобы раскрыть лепестки под небом. Под шрамами часть ее существа осталась нетронутой пережитыми лишениями и унижениями: в ней был ум, надежды и пласты изумительной сложности, полные возможностей, которым вряд ли дано осуществиться.
Совсем иначе обстояло дело с моим коллегой Манеком. Он был образованный, с большим будущим и недурно зарабатывал. Его разум — я неизменно видел в каждом не только телесное существо — был простым и чистым, как прибранная комната, а его мысли и чувства часто просвечивали наружу. Однажды я почувствовал его уныние и спросил о причине. Он, как обычно просто и честно, рассказал, что влюблен в девушку, на которой не может жениться. Их разделяли каста и класс, и родные его возлюбленной круглые сутки стерегли ее, чтобы не дать им встретиться. Хуже того, и его родные уже подыскивали для него подходящую невесту. Естественно, я стал его доверенным другом.
Тем летом мой хозяин решил провести отпуск с семьей в родной пенджабской деревне. Они заперли все двери в квартире, кроме моей комнаты, кухни и ванной, и оставили меня в тишине и одиночестве, каких я прежде не знал.
Поэтому Манек приходил ко мне домой. Однажды, когда он чуть не плакал, я обнял его, чтобы утешить. После того случая мы стали, можно сказать, любовниками. Он говорил, что он не гей, но ему хотелось, чтобы я притворялся женщиной, позволял обнимать, ласкать и утешать себя. В его сознании иллюзия была такой полной, что я, лежа рядом с ним, почти чувствовал, как вздымаются мои груди. Я тем временем осторожно, бережно касался его разума. Мне кажется, наш мысленный контакт помогал ему расслабиться, хотя он и не замечал щупальцев моего мозга. Спрятав лицо на моем обнаженном плече, он шептал имена всех женщин, которых любил издали, заканчивая именем Анджаны, своей возлюбленной.
Потом была Шила — не женщина, а тихая мышка, — старшая незамужняя дочь супружеской пары из квартиры надо мной. Ее сестры вышли замуж и ушли из дома, но она с виду была дурнушкой, так что уже не
