остался в живых и смог покарать подлых изменников. Но… я не могу быть уверенным в том, что семена заговора не прорастут вновь, не дадут свои ядовитые всходы через несколько месяцев или даже лет. У нашего народа есть поговорка: 'Я и мой брат — против моего двоюродного брата, я и мой двоюродный брат — против всего мира'.[81] Это поговорка содержит в себе великую мудрость, ваше высокопревосходительство. Нельзя доверять никому кроме самых близких людей. Я назначил начальником САВАК генерала Тимура и щедро одарил его — но могу ли я быть уверенным в том, что он не предаст меня, как предал его предшественник?
Шахиншах помолчал, возможно, ожидая, что я что-то скажу — но я продолжал молчать. В этом случае выигрывает тот, кто молчит. Сказанное слово — твой господин, не сказанное — твой раб. Тоже мудрая поговорка.
— Мой старший сын Хусейн недавно вернулся из Великобритании, где проходил обучение военному делу в Сандхерсте, в пехотном училище. Мой младший сын, Мохаммед сейчас учится в России, в Академии Генерального штаба. По его возвращении домой он станет министром безопасности, за Хусейном останется армия…
— Хусейну всего двадцать девять лет. Он верен мне, верен престолу — но он не способен полностью выполнять возложенные на него обязанности военного министра. Я прошу Вас — не приказываю, а именно прошу — стать другом, старшим товарищем моему сыну Хусейну. Научите его тому, чего знаете сами, удержите от безрассудных, свойственных молодым поступков. Этим вы заслужите мою вечную признательность…
— Ваше Сиятельство, я почту за честь оказать принцу Хусейну всю возможную помощь и научить его тому, в чем опытен сам.
Шахиншах улыбнулся
— Персия отныне ваш второй дом, господин Воронцов, для вас и ваших потомков…
— Благодарю…
Договоренность мы скрепили по-русски, рукопожатием, собака не сводила с нас глаз, умных и внимательных. Это что же за порода такая, в ней килограммов под сто. Бросится — охнуть не успеешь…
— Перс волнуется… — с улыбкой заметил Мохаммед — он очень любит меня и только от меня принимает пищу.
— Перс, Ваше Сиятельство?
— Так я его зову. Это помесь туркменского алабая и собаки — спасателя. Он очень спокойный и верный. Верность — это большая редкость в наши проклятые дни, князь…
— Это так…
— Пойдемте… Я познакомлю вас с принцем Хусейном, я вызвал его во дворец специально для этого…
— Ваше Сиятельство…
— Да?
— Не стоит. Предупредите его, и я сам отдам визит ему. Через два или три дня — по своим делам мне надо навестить Багдад. Думаю, для будущей хорошей дружбы будет лучше, если мы познакомимся сами…
Шахиншах потер гладко выбритый подбородок.
— Возможно, вы и правы…
Вечером моя жена выгладила мне сорочку на завтра, а фрак убрала в футляр и повесила в шкаф. Семейная жизнь начинает налаживаться. Хоть в каких-то аспектах. Поссориться что ли, для записи, чтобы не слушать на ночь то, что она включает…
03 июня 2002 года
Варшава, Царство Польское
Штаб Виленского военного округа.
О том, что дело дрянь, молодой граф Комаровский догадался еще не войдя в кабинет — в присутствии, в котором обычно не протолкнуться — ни единого человека. И это — в понедельник, когда все со свежими силами — на службу выходят! И в кабинете — тишина, обычно начальственный рык отца из коридора слышно.
Морально подготовившись к очередной взбучке, граф Ежи Комаровский толкнул дверь…
Отец сидел в своей любимой позе, развалившись в кресле и повернувшись к окну — но почему то не курил, как это делал обычно. Мало кто знал, что даже просто сидение в кресле выпрямив спину причиняло этому поистине железному человеку боль. Во время мятежа восемьдесят первого года, тогда еще полковника Тадеуша Комаровского эвакуировали с пылающих улиц Варшавы вертолетом, с восемью пулями в теле. Одна из них сидела рядом с позвоночником, да настолько близко, что даже санкт-петербургские врачи не рискнули ее доставать. Она и до сих пор сидела там, рядом с позвоночником напоминая о группе инвалидности и полной негодности к строевой службе. Врачи запретили отцу даже стоять больше тридцати минут в день — сейчас он вспоминал об этом с усмешкой…
Возможно, отец не курил потому что в кабинете он был не один. Рядом, у приставного стола примостился невысокий, худощавый человек, посверкивающих круглыми линзами простых, без оправы очков. В отличие от отца, не признававшего никакой другой одежды кроме мундира, этот был одет в гражданский серый костюм.
— Поручик лейб-гвардии Его Императорского Величества Польского гусарского полка Ежи Комаровский по вашему приказанию явился! — на одном дыхании выговорил уставную фразу молодой человек, приняв стойку 'смирно'.
Затянувшееся молчание нарушил отец, старый граф Тадеуш
— Почему не доложил по команде, сукин ты сын!?
Странно, но в голосе отца отчетливо проскакивала какая-то непонятная… гордость? Да, гордость!
— Не могу знать о чем вы, господин генерал от артиллерии!
— Не знает он… — проворчал отец тяжело поднимаясь со стула — не знает. Ничего. Сейчас тебе мозги то тут вправят… А мы с тобой потом на эту тему поговорим.
Шаркая ногами отец пронес свое высохшее, но все еще сильное, мосластое тело к двери, как то странно крякнул — и вышел. Граф Ежи остался наедине с незнакомцем.
— Присаживайтесь, поручик… Разговор долгий у нас…
Голос незнакомца был каким-то монотонным и нудным — такой голос обычно вырабатывается у учителей и университетских профессоров, читающих одни и те же лекции по тысяче и более раз и знающие