периметру шестиугольника, я разглядел множество небольших отверстий, каждое размером в полфлорина.
— Наверно, в них проходит воздух, — предположил виконт.
Я не стал спорить с ним и отмечать, что окна, в которое мы пролезли, было для этой цели вполне достаточно. У меня эти дыры вызывали самые зловещие предчувствия. Если на то пошло, похоже было, что использовалась эта комната как ловушка для неосторожных посетителей вроде нас, подобно бутыли с молоком, которую ставят за дверь, чтобы приманивала мух.
— Слышите? — сказал я. — Музыка стихла.
Мы прижались ушами к зеркальной панели, сквозь которую яснее всего доносились звуки. Мне показалось, что хлопнула, закрываясь, дверь. Потом было тихо.
— Позовите ее, — прошептал я.
— Кристин.
— Громче. Она не услышит вас сквозь этот грохот снаружи.
— Кристин! Кристин, это я, Рауль! Ты меня слышишь?
Из-за стены донесся слабый звук.
— Кто там?
—
— Рауль? О, Рауль! — изо всех сил прижимая уши к зеркалу, мы различили, как она всхлипывает.
— Кристин, где он? Где он?
— Рауль, уходи! Оставь сейчас же это проклятое место! Ах! Он возвращается! Он…
Послышался другой голос.
— Что ты там делаешь? Вернись. Мы должны исполнить финал последнего акта. Что? Мой вид все еще пугает тебя? Но бояться нечего, уверяю тебя. Подойди ко мне. Я же сказал — подойди!
В голосе отдавались одновременно и мольба, и угроза, словно его обладатель не мог решить, как ему следует себя вести.
Над нами раздался новый удар, и все вокруг задрожало. Я услышал из-за двери сердитое рычание, а потом голос — тише:
— Не бойся. Они не причинят тебя вреда. Никто больше не сможет навредить тебе. Напрасно ты пела сегодня вечером без моего разрешения, любимая, но я прощаю тебя. Только не забывай: я знаю, что лучше и для тебя, и для твоего голоса. Пой теперь со мной.
От его баюкающих модуляций даже у меня едва не закрывались глаза. Музыка заиграла снова. Ее то и дело заглушал посторонний шум, но в паузах между ударами мы слушали. Она была невыразимо прекрасна.
— Что это? — прошептал Рауль.
— Это его собственная опера.
Бедный юноша всхлипнул от страха и утомления и, ослабев от потери крови, опустился на пол комнаты. Я продолжал прижимать ухо к двери. Наконец, музыка смолкла.
— Здесь будет твой дом, — тихо сказал прекрасный голос. — Ты, вероятно, устала. Я оставлю тебя. Отдыхай.
Уж не знаю, как она могла бы отдыхать, когда жуткая тряска разгулялась вовсю. Поскольку мы не могли общаться с бедняжкой сквозь такой грохот, мы были полностью предоставлены самим себе, а возможностей в нашем распоряжении имелось немного. В шестиугольном помещении не было ничего, кроме нас самих, да чугунного дерева, вернее, ствола с одной-единственной веткой, ибо все остальное являлось лишь отражением.
Время шло, и юный виконт начал терять самообладание. Зубы его неудержимо стучали, зажав руками уши в тщетной попытке заглушить грохот и тряску, он скорчился в углу комнаты и принялся раскачиваться назад и вперед, тихо постанывая, словно какая-то испуганная зверушка. Я пытался успокоить его, но понял, что он у меня на глазах утрачивает рассудок.
— Виконт! Рауль! Позовите Кристин еще раз. Давайте же, как раз стало тихо! Зовите ее! Попросите описать комнату. Сколько там дверей?
Он не слышал меня.
— Лейтенант де Шаньи, вы получили приказ!
Командирский тон помог там, где были бессильные мягкие уговоры. Обучение в Ecole Naval дало себя знать, и юноша вскочил, подчиняясь приказу вышестоящего офицера.
— Кристин!
— Рауль! Любимый!
— Кристин! — отчаянно закричал юноша. — Между нами нет двери? Ты не можешь найти… — их разговор прервал громкий лязг и крик.
— Рауль!
— Так! — взвыл ужасный голос. Кристин вскрикнула.
Снова хлопнула дверь, мы ждали, юный виконт трясся, как в лихорадке.
— Так, — повторил над нашими головами знакомый баритон, тихо и легко, как вздохнул. — У нас непрошеные гости.
Я поднял глаза в направлении звука и увидел наверху маленькое окошко, в котором красовалась желтоватая мертвая голова.
16. Никто
От такого зрелища жалкие остатки решимости покинули виконта, и он упал к моим ногам, лишившись сознания. Мы с жутким созданием смотрели друг другу в глаза, и казалось, что длилось это целую вечность. Оказавшись так близко от этого неподвижно гладкого лица, я, словно зачарованный, не мог отвести взгляда.
— Вы бы не могли снять маску? — предложил я, некоторое время спустя. Он довольно долго молчал — я уже начал думать, что он меня не слышал.
— Я не могу, — ответил он, наконец, медоточивым шепотом, звучавшим, словно бы из глубины пещеры.
— Но я прошу вас!
— Это невозможно, — он словно бы колебался. Мне казалось, что я почти различаю, как поблескивают его темные глаза в отверстиях маски. — Сняв ее, я не смогу говорить.
— Отчего же?
— Так всегда было. С детства. Мать запрещала мне говорить, когда на мне не было маски. Она всегда приказывала мне: «Не смей говорить, когда на тебе нет лица!» Со временем я так привык к неразрывности моего лица и маски, что уже не могу без нее обойтись.
Изумление, отразившееся на моем лице, очевидно, напомнило ему, что происходит.
— Я надеюсь, вы простите мое вторжение, — проворковал он сладчайшим тоном, так и ласкавшим слух, — хотя, к сожалению, я не могу простить вам
— Вы ведь мсье Эдуар ЛаФосс, верно?
На мгновенье его глаза так и вспыхнули за отверстиями маски, подобно углям в отдаленном очаге под толчком воздуха из мехов, но так же быстро погасли и скрылись из виду. Однако я чувствовал, что ядовитый взгляд по-прежнему устремлен на меня.
— Я — Никто, Ноубоди.
— Вы предпочитаете говорить по-английски? — ухватился я за его имя, в расчете выиграть время. Снова он помолчал в нерешительности.
— Я бы предпочел не говорить вообще!
— Но раньше вас называли Эдуар ЛаФосс, — настаивал я. — Вы были великолепным помощником мсьё Гарнье.
Он смотрел на меня сквозь свою лишенную выражения личину:
