— Капитан! Опустите оружие! — крикнул Далтон и поскакал к Уизерспуну, который еще крепче перехватил винтовку и выстрелил.
То, что было дальше, застыло в его памяти, превратившись в картину с искаженной перспективой. Там были и крики, и плач, но именно это странное искажение больше всего поразило Эдгара Дрейка и преследовало его потом, горе матери, преломившееся под каким-то невозможным углом, — какой-то отчаянный порыв матери к ребенку, протянутые, устремленные вперед руки, отталкивающие всех, кто старался удержать ее. Он узнал это стремление заломленных рук, эту картину, казалось, не существующую в реальном мире, вспомнив греческие урны, на которых изображены были крошечные фигурки плакальщиц.
Он долго стоял и смотрел. Однако лишь спустя несколько дней далеко не сразу до него дойдет весь ужас произошедшего, ударит ему в грудь, войдет в него, как будто мгновенно превратив в одержимого. Произойдет это вскоре на приеме у государственного управляющего, когда он увидит проходящую мимо молодую служанку, несущую ребенка на бедре. Тогда он вдруг почувствовал, что тонет, задыхается. Он начал мямлить какие-то извинения изумленным офицерам, которые спрашивали его, хорошо ли он себя чувствует, а он отвечал: «Да, не волнуйтесь, у меня просто слегка закружилась голова, вот и все». Потом, спотыкаясь, он вышел из помещения, спустился по лестнице в сад, где его вырвало прямо на розовые кусты. Слезы затопили глаза, и он разрыдался, трясясь и всхлипывая, пораженный несоразмерным горем.
Вспоминая эту сцену, потом он и сам не поймет, над чем он так рыдал тогда.
Но сейчас, когда он был свидетелем материнского горя, наблюдал эту страшную сцену, он даже не пошевелился. Мальчик, мать, тихий шелест ветвей, колеблемых мягким ветерком. Он и прочие бледнокожие люди стояли и смотрели на мать, трясущую маленького мальчугана, целующую его, гладящую окровавленными руками его лицо, свое лицо, причитающую каким-то диким голосом, таким чужим и таким знакомым одновременно. Так продолжалось, пока рядом не возникла суета, прочие женщины бросились вперед, падая рядом с матерью, пытаясь оттащить ее от мальчика. Ее тело напряглось, стараясь вырваться, словно презирая законы тяготения, не признавая никаких других сил, кроме своего горя. Мужчина, стоявший рядом, с неясными чертами, размытыми в свете солнечных лучей, отступил на шаг назад, слегка пошатнулся, но удержал равновесие, опершись о землю прикладом ружья.
Той ночью он много раз просыпался, не понимая, где находится. До того, как окажется в палисаднике с розами и будет корчиться от внезапного спазма в розовом палисаднике, оставалось еще два дня, но он уже чувствовал, что в холсте бытия появилась прореха, которую невозможно залатать, как будто чешуйки краски, еще покрывающие надорванную ткань, превращаются в пыль и улетают, уносимые ветром. «Все теперь стало иначе, — думал он, — я не рассчитывал на такое, это не предусмотрено моим контрактом». Он вспомнил, как писал Кэтрин в своем первом письме из Бирмы о том, что не может поверить, что все-таки здесь, что он на самом деле так далеко от дома. Это письмо, вероятно, уже спокойно лежит в мешке в вагоне почтового поезда, направляющегося к дому. Эдгар почувствовал себя в Рангуне совсем одиноким.
Спустя два дня Эдгар получил письмо из Военного министерства. Для него забронировали каюту на судне Речной флотилии Иравади, на котором переправляли лес. Корабль должен был выйти из порта Проме не позже чем послезавтра. До Проме пришлось добираться на поезде. Все путешествие до Мандалая должно было занять неделю.
Эдгар провел в Рангуне четыре дня, но практически не распаковал свои вещи. После охоты он почти все время проводил у себя в комнате, покидая ее только по официальному вызову, или изредка бродил по улицам. Бюрократия в колониях. После инцидента со стрельбой его вызывали давать показания в Департамент гражданских и уголовных дел, в Полицейское управление, в Департамент сельских дел, в Медицинский и даже в Лесной департамент (потому что, как утверждалось в повестке, «инцидент произошел в ходе мероприятия по контролю за дикими зверями»). Вначале его удивило, что о случившемся было вообще доложено. Если бы все участники охоты договорились между собой, все можно было бы без особого труда скрыть; крестьяне не нашли бы возможности подать жалобу, а даже если бы и подали, маловероятно, что им бы поверили, а если бы и поверили, маловероятно, что офицеры понесли бы какое-то наказание.
Однако все, включая даже Уизерспуна, настаивали на том, что о случившемся нужно доложить. На Уизерспуна был наложен минимальный штраф, который он лично должен был выплатить семье погибшего, присовокупив эти средства к деньгам из армейского фонда, специально рассчитанного на подобные компенсационные выплаты. «Все это выглядело замечательно цивилизованно, — написал Эдгар Кэтрин, — возможно, это свидетельствует о положительном влиянии британской законодательной системы, которая действует в колониях, невзирая на подобные неприятные случаи, обусловленные необдуманными действиями некоторых британских военных». «Или, возможно, — написал он на следующий день, после подписания своих показаний уже в седьмой раз, — все это не более чем паллиативные меры, испытанный и эффективный способ избежать серьезных последствий». Как бы там ни было, события того дня были уже покрыты бюрократическим туманом.
Уизерспун и Фогг отбыли в Пегу, как только закончилась вся бумажная волокита, чтобы освободить двух других офицеров, возвращающихся в Калькутту со своими полками. Эдгар не стал с ними прощаться. Хотя ему и хотелось возложить всю вину за случившееся на Уизерспуна, он не в состоянии был этого сделать. Если Уизерспун и действовал слишком поспешно, то он поспешил всего на пару секунд быстрее, чем все остальные из их компании, также захваченные охотничьим азартом и жаждой крови. И все-таки каждый раз, когда Эдгар видел Уизерсуп- на, он не мог отделаться от навязчивого воспоминания. Ему живо представлялись винтовка, прижатая к мощной челюсти, струйки пота, скатывающиеся сзади по обожженной солнцем шее.
Эдгар старался избегать и капитана Далтона. Вечером накануне отъезда посыльный доставил ему приглашение от Далтона, который снова звал его в клуб «Пегу». Он вежливо отказался, сославшись на усталость. На самом деле, ему хотелось увидеться с Далтоном, поблагодарить его за гостеприимство, сказать, что он не держит на него зла. Но вместе с тем мысль о том, что придется снова оживить в памяти случившееся, приводила его в ужас. Он чувствовал, что сейчас их с капитаном ничто не связывает, кроме того кошмарного момента, и увидеть капитана означало снова пережить этот момент. Поэтому он отклонил приглашение, а капитан не стал больше звать его, и хотя Эдгар убеждал себя, что всегда сможет повидаться с Далтоном, когда будет возвращаться обратно через Рангун, он знал, что на самом деле не сделает этого.
Утром в день отъезда к его двери подали экипаж, в котором он отправился на железнодорожную станцию, а там пересел на поезд, направляющийся в Про ме. Пока происходила посадка, он оглядывал платформу, заполненную суетящимися людьми. Среди них он увидел кучку ребятишек, пинающих скорлупу кокосового ореха. Его пальцы рефлекторно нащупали одинокую монетку, которую он держал в кармане. Ее Эдгар сохранил со дня охоты: символ неуместной щедрости, напоминание об ошибке и своей ответственности — словом, талисман.
В тот день, когда все потянулись из леса прочь, плача и стеная, унося с собой тело мальчика, Эдгар заметил на земле монетку, оставшуюся лежать в пыли, там, где оставило свой отпечаток детское тело. Он решил, что ее никто не заметил, и поднял просто потому, что она принадлежала мальчишке и было бы неправильно бросить ее здесь, на краю леса. Он не знал, что ошибается, о монетке вовсе не забыли и не проглядели ее в суматохе: в солнечных лучах она блестела, как чистое золото, и каждый ребенок видел ее и жаждал заполучить. Но всем было известно то, чего пока не знал он, хотя об этом мог бы ему рассказать любой носильщик, сейчас грузивший на поезд ящики. «Самые сильные талисманы, — мог бы он ему сказать, — те, что достаются по наследству: вместе с талисманом человек наследует и судьбу его предыдущего владельца».
В Проме его встретил офицер местного районного штаба и проводил к причалу, где он сел на маленький пароходик Речной флотилии Иравади, который к тому времени, как Эдгар вступил на борт, уже выпускал пар. Эдгару показали его каюту, иллюминатор которой выходил на левый берег реки. Каюта была маленькой, но чистой, и его опасения по поводу предстоящего плавания были значительно развеяны. Когда он разобрал вещи, он ясно ощутил, что пароходик отчалил. Эдгар подошел к окошку, чтобы посмотреть на удаляющийся берег. Но все мысли его были об охоте, и он почти ничего не увидел в Проме, кроме каких-то
