АЛЕКСАНДР ФИЛИППОВ
ЛИСТЬЯ ОСЕННИЕ
И была осень — слякотная, туманная в городе. Холодный северный ветер повеял уже зимним, снежным, и хорошо было в эту пору там, в лесу, но город не умел хранить осенней красы. Опавшие листья подметали, валили в кучи вдоль мокрых тротуаров, а потом увозили куда-то на обшарпанных самосвалах. И только в старых кварталах, застроенных ветхими деревянными домиками, по узким улочкам еще сохранялся терпкий, горьковатый аромат увядших садов.
В эту осень Самохину стало особенно худо. Вот и вчера утром его опять свалил приступ стенокардии. Самохин тер испуганно влажной красной ладонью грудь, совал под язык мелкие, приторно-сладкие таблетки, и от лекарства кружилась голова и шумело в ушах.
«Сдохну здесь, один в четырех стенах... И ведь не хватится никто!» — думал он зло и беспомощно.
После приступа до обеда лежал в смятой, не стиранной давно постели, курил с досады на себя и на всех, а потом кашлял долго и мучительно.
Трудно было Самохину. Два года назад умерла жена — не старая еще, на пять лет моложе его. Да и умерла внезапно и до обидного буднично: с вечера, сославшись на головную боль, легла пораньше, а когда Самохин, допоздна засидевшийся над какой-то книжкой, тоже стал было укладываться — наткнулся вдруг на холодную, безжизненную руку жены...
— Валюша, ты что? — испуганно спросил он, а потом, догадавшись, закричал растерянно и сердито:
— Да ты умерла, что ли?!
Так и похоронил он свою Валюшу, и, пока шел у гроба, лицо его было обиженным и досадным: «Вот, мол, горе какое — взяла да и умерла, а тут как хотите...»
Со всех сторон тяжело стало Самохину: то, что один, как перст, на свете белом остался, и то, что опять же — не стиран, не кормлен, да и здоровье... Где оно, здоровье-то...
В сентябре попал Самохин в больницу. В приемном покое старая, неразговорчивая нянька шлепнула на стол полосатую пижаму и стопку белья. Поеживаясь, Самохин стал натягивать узкие, не сходящиеся на животе кальсоны, прислушиваясь к сердитому голосу няньки, диктовавшей кому-то по ту сторону ширмы:
— Пинжак серый, клетчатый. Ношеный. Брюки синие, диагоналевые, ношеные.
— Да не ношеные они! — почему-то обиделся за свои брюки Самохин. — Всего три раза и надевал...
— Ношеные! — с нажимом отозвалась нянька и продолжала: — Носки коричневые, хлопчатобумажные...
— Ношеные! — съязвил Самохин.
В больнице Самохин держался особняком. Днем, когда все больные с волнением ждали обхода врача, а потом лежали, разговаривали о своих недугах, читали попавшиеся под руку книжки, Самохин спал. Ночью он просыпался, скрипел пружинами кровати, вставал, уходил в туалет и курил. В туалете было холодно и воняло хлоркой.
Только однажды Самохин разговорился с соседом по палате. Белобрысый парень, работавший на каком-то заводе, рассказывал про то, как от него ушла жена. Вернее, он уверял, что сам бросил ее, но по голосу его и по тому, с какой злостью вспоминал он об этом, чувствовалось, что не он, а она ушла от него.
— А ты и нос повесил! — неожиданно для всех вступился Самохин, и ему показалось, что он продолжает давнишний и надоевший самому себе разговор. — Подумаешь, баба! Да я и в свои шестьдесят об этом добре не шибко волнуюсь! Э-ка невидаль. Была бы шея, а хомут найдется... — Самохин осекся, наткнувшись на удивленное молчание соседей и, повернувшись к стене, пробормотал: — Бабы... да ежели я...
С того времени Самохину захотелось домой. Он уже не спал днем, а с нетерпением ждал прихода лечащего врача. Приходил врач, и Самохин прислушивался к его словам, стараясь угадать — скоро ли? Белобрысый слесарь ежедневно приставал к врачам с просьбой о выписке, канючил, уверял, что у него ничего не болит, а сам по ночам глотал из бутылки украденный в процедурной комнате новокаин. Его мучила язва желудка.
— Ну куда же тебе домой? Пользуйся, раз государство бесплатно лечит, — наставительно шептал Самохин, а слесарь, крутясь от боли, отхлебывал свой новокаин и тихо матерился сквозь зубы.
Вскоре Самохина выписали.
— Не курить. Алкоголь ни под каким видом! — перечислял врач на прощание. — Иначе вернетесь к нам с инфарктом. В лучшем случае.
Дома Самохин приободрился. «Что ж ты, дурак, совсем расквасился! — думал он про себя уж не с грустью, а с тихой обновленной какой-то радостью и надеждой. — Ну, нет больше Валюши. И я мог бы... Ей-то, небось, легче было бы... Женщина — она не пропадет. А я — что? Память о Валюше — это само собой. А то — вроде как дружба, что ли... Найду какую-нибудь одинокую. И ей скучно одной и мне. Делить нам нечего, перед смертью-то. Деньжата остались, машину куплю. На природу станем ездить — порыбачить, или там искупаться, мало ли что? А еще лучше — домик подыскать частный. И чтоб садик при нем. Маленький, такой садик, с беседкой посреди яблонь. Вечерком вышел — огородик полил, редиски, лучку надергал. А потом, как стемнеет, в беседке чай из самовара пить. С яблоками. С яблоками-то душистее, слаще... Жить-то, боже мой, жить-то можно еще! Куда уж дальше откладывать? Некуда...»
Не так давно, на дне рождения, свел его старый друг, отставной майор Микулин с приятельницей своей жены. Женщину Татьяной Семеновной звали. За столом они сидели рядом. У Татьяны Семеновны оказался приятный, молодой голос, и Самохин спел с вей вдвоем несколько старых, любимых песен. Особенно хорошо получалась «Землянка».
— «Бьется в тесной печурке огонь...» — выводил басом Самохин, и Татьяна Семеновна подхватывала душевно и мягко:
— «На поленьях смола как слеза...»
— Ну чем не пара тебе! — возбужденно шептал на балконе Самохину подвыпивший Микулин. — Душевная женщина, и портниха классная! Моя Николаевна все время у нее обшивается. Да все нормально у вас будет, сживетесь. Ты мужик ничего еще, в силе.
Самохин курил «Беломор», кивал согласно, и все казалось ему простым и понятным.
Вот и решил Самохин сегодня, в этот хмурый осенний день, пойти к Татьяне Семеновне в гости — да не просто, а вроде как свататься.
Он остановился перед незнакомым домом с облупившейся штукатуркой. В тесном дворике, с вкопанными столбами для сушки белья, покосившимся грибком над детской песочницей и несколькими чахлыми, изломанными деревцами, было пустынно и тихо. Самохин вошел в темный подъезд и стал не спеша, с отдыхом подниматься по лестнице. На третьем этаже, с трудом разглядев стершийся номер квартиры на обитой желтой клеенкой двери, помялся, отдышавшись, и позвонил. За дверью послышались шаги, щелкнул замок, и высокая, полная женщина в бигуди сказала немного удивленно:
— Здравствуйте, Андрей... э-э, Николаевич. Входите.
Самохин вошел, стукнувшись плечом о вешалку и протянул коробку конфет:
— Вам.
— Ну зачем же, ну что вы... — Татьяна Семеновна смутилась и, взяв коробку, держала ее на вытянутых руках. — Проходите в комнату.
Самохин принялся снимать ботинки.
— Ох, не нужно разуваться! — запротестовала Татьяна Семеновна, и Самохин буркнул добродушно:
— Что ж я топтать-то буду...
Сняв обувь, он прошел в комнату, и пол холодил ноги сквозь тонкие синтетические носки.
