помощи.
Отвечу на это так. Вышли наши книги, где свой опыт мы постарались описать конкретно (см. кн.: Никитин Б. П., Никитина Л. А. Мы и наши дети. М., 1988; Никитин Б. П. Развивающие игры. М., 1985), извлечь из этого опыта уроки для всех. В последней нашей совместной работе (см. кн.: Никитин Б. П., Никитина Л. А. Мы, наши дети и внуки. М., 1989) есть глава «Что мы узнали». В ней можно найти важные для каждой матери сведения о ребенке до рождения и в первые минуты, часы и дни его жизни, об огромном значении этого периода для здоровья матери и ребенка, для дальнейшего его физического и психического развития.
А в этой книге у меня иная задача: рассказать, как я училась и учусь любить детей. И здесь я сознательно избегаю давать рекомендации. В тонкой сфере человеческих отношений советы часто бывают невпопад, особенно когда они так или иначе навязываются готовыми. Я не читаю те книги для родителей, в которых сплошные «надо», «должен», «обязан». В них автор не с тобой вместе, а за тебя все уже сделал, все продумал. А я нахожу особую прелесть в том, чтобы додуматься, добраться, домучиться, догадаться самой. Это не значит, что я чужим опытом пренебрегаю. Наоборот, если постоянно сосредоточен на одном, все идет в копилку разума: какие-нибудь случаи из жизни, строки из книги, обрывки разговора, шутки, анекдоты и ученые трактаты, но все это усваивается не просто памятью, а иначе. Сопоставляешь с тем, что знаешь или чувствуешь,
5? анализируешь, как бы «обкатываешь» в себе. И не стараешься запомнить, а тем не менее понемногу, постепенно накапливается то, что становится твоим багажом, твоим опытом.
Помню, мне как-то пожаловалась одна бабушка, весьма образованная и умная женщина:
— Ничего не могу поделать с внучкой: я ей все объясняю, разжевываю, предупреждаю, она все понимает, а делает наоборот, будто назло.
— По-моему, она молодец,— говорю я,— она не приемлет готового знания, хочет сама решать свои проблемы. Думаю, задача воспитателя и заключается в том, чтобы дать возможность ребенку пройти путь самому, набраться своего опыта.
Я утвердилась в этой мысли позже, когда узнала, какая трагедия подстерегла дочь Герцена. Отец со своей огромной эрудицией и непререкаемым нравственным авторитетом как бы заранее разрешил для дочери все вопросы бытия. В 17 лет ей стало неинтересно, нечем жить! И она… покончила с собой. Какая страшная расплата за готовые знания…
Ниже я приведу наши дневниковые записи разных лет. Отчасти для того, чтобы компенсировать «неконкретность» предыдущих глав, но главное для того, чтобы еще раз попытаться убедить вас в том, что написал Януш Корчак и что я сделала эпиграфом к этой главе. В самом деле, легко убедиться, что почти все приведенные случаи не годятся в качестве образца. Все неповторимо в жизни, даже если, похоже, я на этом настаиваю, и не хотела бы, чтобы кто-нибудь, сославшись на один из эпизодов, сказал, например, так: «Вот видишь, как надо, а ты…» Записи эти делались для собственного осмысления всевозможных происшествий и просто на память (их так интересно сейчас читать и нам, и детям) и уж никак не предназначались для печати. Некоторые из них я попыталась прокомментировать или развить свои прежние мысли дальше — просто продолжаю думать, думать, и конца этому нет. Значит, нет конца и творчеству.
ЭТО ВЕЛИКОЕ «Я САМ»!
«30.03.1967. Анюте 2 года 8 месяцев, и она начала утверждать свое «я» (раньше мы бы сказали «капризничать»).
Надела Оля ее кофточку без спроса—плач, неудержимый и горький.
Попробовали из ее тарелки ложку каши без разрешения — то же самое.
В общем теперь я замечаю (ведь подобное было раньше и с другими ребятами): капризы, рев, крик бывают, когда действительность противоречит представлениям о ней малыша. Как правило, криком человек хочет восстановить справедливость. И если чуть предвидеть это, можно предотвратить капризы.
— Можно взять твой карандаш, Анночка? — Анка смотрит, сдвинув бровки, будто используя свое право разрешить или не разрешить, и соглашается важно и ласково: «Дя». И хорошо, что она не выносит бесцеремонности, приказного тона.
6.06.1963 г.— У меня ГАЗ-69,—говорит Алеша,— с гладким дном. Может двигаться прямо по воде. У него же дерево — сталь. Машина очень легкая, плавает здорово, а если лес, она прямо на деревья лезет. Прямо по густому лесу едет, а если волк попадется — прямо на волка.
Тинек слушает его, елозя от нетерпения, ему тоже хочется что-то рассказать, придумать:
— А вот у меня ковш… Я— мм, я — мм… потому что он сейчас копать будет…
— А давайте сделаем крутой подъем,— вдохновляется Алеша своей новой идеей.— Из раскладушки.
Пока мы с Алешей разговариваем и делаем «гору», Тинь все думает, думает и вдруг говорит:
— А отпустить руку — она сама покатится…
Я радуюсь: догадался, что машина покатится вниз! И он тоже радуется тому, что я поняла его, и что- то похожее на гордость мелькает в его глазах — гордость за свою маленькую победу — догадку.
Выслушивать надо каждого — теперь-то я хорошо это знаю. Может, так и накапливает человек чувство уверенности в себе, чувство достоинства? А если бы я не заметила его усилий, а слушала бы только Алешу?
14.03.1964. Горжусь: сегодня Алеша сам, без мамы, ходил сдавать кровь на анализ (ему 4 года 9 месяцев).
Конечно, до больницы мы шли вместе и в очереди стояли вместе. По дороге я рассказывала, как берут из пальчика кровь.
— А это больно? — тревожится Алеша.
— Немножко, но ты же видел, как папа уколол иглой себе кожу. И даже не поморщился.
Алеша как-то сосредоточился в себе, словно подготавливался к трудному. Одна девочка лет семи пошла в кабинет без бабушки, одна.
— Ого, храбрая девочка,— говорю я,— а ты так не сможешь, наверное… Да? Алеша молча прижался ко мне: нет, чувствовалось, он не решится на это, но ему хотелось расхрабриться.
— А папа был бы рад…
И мой Алешик стал «расхрабряться». Он стоял около меня, и сердечко его билось у меня под ладонью тревожно-тревожно: трудная работа совершалась в человеке—он преодолевал свой страх!
Подходит наша очередь. Я говорю:
— Ну, пойдем раздеваться, мне тоже надо снять пальто, а то в кабинет нельзя в пальто входить,— и начинаю расстегивать пуговицы.
— Мам,— вдруг хрипловатым голосом говорит Алеша,— не надо тебе снимать пальто, я один пойду.
— Да ну? — искренне удивилась я.— Неужели не побоишься?
Мы подошли к двери лаборатории, высокой белой двери, за которой происходит что-то непонятное, таинственное, даже для меня страшноватое. Ну, думаю, испугается, не выдержит Алеша. И берусь за ручку двери сама.
— Не надо, мам, я сам,— как-то серьезно, отчужденно говорит Алеша, он весь сосредоточен на том, что сейчас будет с ним, и даже движением плеч как бы снимает руку мою с себя. Сжал бумажку (направление) в руке, посмотрел на меня и, открыв тяжелую дверь, мгновение помедлив, шагнул вперед.
— Да что же вы его одного-то отправили? — спрашивает женщина из очереди.
— Он сам захотел,— отвечаю я. Стою у двери и у самой от волнения муторно на душе. Жду: вот-вот рев послышится. Проходит минута, другая… Наконец выходит совершенно спокойный Алеша и улыбается вдруг, как солнышко. Пальчик у него в ватке. Я подхватываю его на руки так неловко, что ватка с пальчика сваливается. Мы оба очень рады. Меня распирает от гордости и радости за сынишку. Когда мы начинаем одеваться, Алеша вдруг всхлипывает.
— Что ты?
— Пальчику немножко больно,— улыбается Алеша сквозь слезы, и ротишко его немного кривится.
