Расписывается, смотрит отсутствующих. Вот мямлит! По классу несутся подавленные вздохи, под нагрудниками передников быстро-быстро шевелятся руки, делая малюсенькие крестики.
- Госпожа Зернова!
Наконец-то!
- Ваше сочинение вполне удовлетворительно: тема обдумана, изложение ясное, точное.
Зардевшаяся Зернова получает тетрадку, a рука словесника выводит 12 в журнальной графе.
- Госпожа Старобельская!..
Мне сразу ударяет в виски и делается как-то тоскливо. «Боже, помоги, Боже, помоги!» - думаю я, a сердце стучит, стучит.
- Тоже прекрасное сочинение, слог легкий; ни стилистических, ни орфографических ошибок нет, изложение логичное, доказательства последовательно вытекают одно из другого и, пожалуй… убедительны. - Он опять на минуту подымает на меня глаза, и опять они смеются.
«Бездушный, бессердечный, как ему не стыдно так издеваться!» - Я чувствую, что в горле y меня что-то сжимается, к глазам подступают дурацкие слезы. Только не хватало еще разреветься при нем! - Я со всей силы стискиваю зубы. Господи, скоро ли конец?
- Сочинение, видно, много и долго передуманное, - подчеркивая голосом, говорит он. - Пожалуйста. - Тонкая рука протягивает мне работу.
«Только бы не заплакать», - думаю я, кладу перед собой листок и подпираю щеку рукой, чтобы скрыть, хотя часть лица.
- Двенадцать! - раздается рядом со мной голос Любы.
- Дура! - мысленно слетает y меня по её адресу. - Еще спрашивает - двенадцать? Точно смеется!
- Тебе 12, Муся, 12 за сочинение, я видала. Чего ты скисла? Говорю 12. Ей-Богу же, правда!
- Что такое? Не может быть!
Я жадно всматриваюсь в свой листок, на который боялась даже до этой минуты взглянуть. Одна запятая добавлена красными чернилами, одно «п» переправлено в «т», - хроническая, вечная ошибка невнимания; в самом низу последней страницы узкое изящное 12 и мелкий красивый росчерк. Что же это?.. Господи, неужели?
Мне опять хочется плакать, но уже от радости. Я с чувством благодарности, смущенно поднимаю глаза на Дмитрия Николаевича; мне немножко стыдно… Его лицо спокойно, как всегда, в руке сочинение Михайловой; сама она стоит y стола.
- Читая ваши «воспоминания детства», госпожа Михайлова, я никак не мог дать себе отчет, в тропическом или полярном поясе находится место действия, так как в нашем умеренном климате природа не балует нас такими феноменами. Вы, например, пишете: «на другой же день по переезде на дачу - то есть в мае месяце, - поясняет он, - я с радостью и сеткой выбежала в сад, где меня ждали остальные дети, спрятавшиеся от меня в высоких кустах брусники, на которых висели красные ягоды, через которые сияли горячие лучи солнца, и падали на землю светлые пятна».
При чтении этого очаровательного отрывка в классе поднялся сдерживаемый с трудом смех. Мне сразу становится как-то необыкновенно весело, точно тяжесть с души скатилась.
- Вот эти гигантские кусты брусники, в которых прячется целая компания детей, эти уже в мае «красные ягоды, сквозь которые сияли горячие лучи солнца» и падали на землю какие-то неведомые «светлые пятна» - положительно лишают меня возможности ориентироваться, где именно происходит действие. Судя по пышности флоры и быстроте её роста, мерещатся тропики, с другой стороны брусника ищет прохлады северного или горного климата. Так, как же, госпожа Михайлова, вы так ясно, отчетливо помните именно такую обстановку?
- Нет, я просто выдумала, чтобы красивее было, - поясняет Михайлова.
В классе неудержимое фырканье.
- Значит, поэтическая фантазия, - чуть-чуть улыбаясь, продолжает Дмитрий Николаевич. - Очевидно, в этот день вас посетила муза?
- Нет, y нас никого не было, я весь вечер занималась и сама, все сама написала. Никто не приходил, папа не позволяет ни мне в гости ходить по будням, ни чтобы к нам ходили. Я, право, все сама написала, - оправдывается уже со слезами на глазах несчастная.
Тут откровенный хохот несется по классу. Не может побороть улыбки даже Дмитрий Николаевич. Даже «Клепка» расчухала: хоть и шикает, но улыбается.
- Госпожа Сахарова! - раздается сквозь еще не улегшийся в классе смех голос Светлова. - В вашем сочинении о значении труда в жизни человека - вы местами слишком туманно выводите ваши умозаключения, a кое-где прибегаете к несколько рискованным и преувеличенным выводам. Например, начало: «Всякий труд есть затрата сил и напряжения мускулов, a поэтому труд имеет громадное значение в жизни человека». Чрезвычайно туманно. Дальше: «трудящийся осел - царь в сравнении с ленивым человеком»…
По классу опять несется фырканье. Люба толкает меня в бок:
- Получай, лентяйка с преимуществом, это в твой огород.
- Смелое сравнение, видно, что вы склонны несколько увлекаться, - продолжает Дмитрий Николаевич, вручая Сахаровой плод её дивного творчества.
Танька - о прелесть! - получает восьмерку; как и следовало ожидать, тема оказалась ей не по зубам. Она вне себя, но ее, кажется, гораздо больше грызет мое 12, чем собственная восьмерка.
- В заключение, - раздав все листки, обращается к нам Дмитрий Николаевич: - я позволю себе ознакомить вас с образцовым, в полном смысле этого слова, сочинением госпожи Смирновой. Как по сюжету, так по изложению мысли и по художественности, оно безукоризненно. Тема - поэзия друг человека.
По тонким, бледным щекам Смирновой разливается нежный румянец, в глазах точно загорается теплый, мягкий огонек.
Не понимаю, каким образом я до сих пор еще не успела ничего сказать о ней, об этой милой, замечательной девушке; между тем я так, так люблю ее, больше чем люблю: - от неё точно веет чем-то отрадным, ясным, тихим и вместе с тем как-то грустно становится при ней. Я не могу этого объяснить, но прекрасно чувствую. Она очень тоненькая, очень высокая, худенькая, с нежным овальным лицом, небольшим прямым носом, громадными серыми, кроткими, словно дымкой затянутыми, глазами. Волосы очень темные, гладкие, разделенные пробором и заплетенные в две косы. Всегда очень чисто и крайне бедно одетая, в своем гладком узковатом платье, в поношенном, тоже совершенно гладком, черном сатиновом переднике. Нервная и болезненная, прозрачно бледная, она, иногда, едва волоча ноги, приходит в класс, слабая до того, что еле может отдышаться. «Клепка» несколько раз пыталась отправить ее домой, но всегда безрезультатно: - Благодарю вас, Клеопатра Михайловна, со мной постоянно так; ничего, я очень далеко шла и просто устала. Отдохну, так все пройдет.
A идти ей, действительно, было далеко и долго - часа полтора, в легкой, ветром подбитой, потертой драповой кофточке. И она никогда не опаздывала, не то, что мы, грешные. Завтрака с собой не приносила, - я нарочно наблюдала; все жуют, a она ходит с книжкой, урок повторяет. Сколько раз хотелось мне поделиться с ней своими запасами, да страшно все, - вдруг обидится. Как показать, что я думаю, что она голодная! Только два-три раза удалось мне уговорить съесть со мной пополам яблоко или грушу, и то я старалась, чтобы это вышло будто нечаянно. Обыкновенно же она ласково, спокойно, но так решительно отказывается, что не смеешь настаивать. И все наши точно уважают ее, именно уважают. Никто никогда не позволяет себе даже за глаза подтрунить над ней, ни одна самая злоязычная. Учится она прекрасно, была бы первой, отметки y неё лучше, чем y Зерновой, но камень преткновения - языки трудно даются; только благодаря им, она вторая.
Господи, какое же, действительно, дивное её сочинение! Сколько надо продумать, прочувствовать, как тяжело-тяжело должно быть на душе, чтобы написать так, как написала она! Вероятно на эту тему навел ее её любимец Надсон, его стихотворение: «Если душно тебе, если нет y тебя…» Как чудно разработала она этот сюжет! Какие теплые, художественные, полные грусти места! Мне плакать хотелось, слушая. После урока я не могла удержаться от желания крепко расцеловать ее.
- Вера, милая, как чудно, как дивно ты написала! - кинулась я к ней. - Да ведь ты поэт!
Она тихо улыбнулась.
