селом, земской больницей, постоялыми дворами – семнадцать верст, сначала по шоссе, потом – ухабистым проселком, через болота, гати, поемные луга и раскинувшийся на много верст казенный Прасоловский лес. После глухого ельника как-то вдруг, неожиданно на пригорке возникало Шахматово: несколько крыш, тонувших в густых зарослях. Деревни рядом не видно. Дорога упиралась прямо в ворота.
К дому подъезжали широким двором, заросшим травой и с большой куртиной шиповника посередине. При самом въезде стоял флигелек с крытой галерейкой, обнесенный маленьким садиком, где жарко цвели прованские розы. По краям двора располагались изрядно обветшавшие службы.
Другой стороной дом выходил в сад. С террасы, смотревшей на восток, открывалась необозримая русская даль – лучшее украшение Шахматова. Перед террасой были разбиты цветники. Чуть подальше, под развесистыми липами летом ставили длинный стол, за которым происходили все трапезы, шумел вечный самовар и варилось бесконечное варенье.
Тенистый сад спускался с холма. Вековые ели, березы, липы и серебристые тополя вперемежку с кленами и орешником составляли кущи и аллеи. Много было старой сирени, черемухи, тянулись грядки белых нарциссов и лиловых ирисов. Боковая дорожка выводила к калитке, а за нею прямая еловая аллея круто спускалась к пруду. По узкому оврагу, заросшему елями, березами и ольшаником, бежал ручей. За прудом возвышалась Малиновая гора. Со всех сторон усадьбу обступал густой лес.
Усадьба была куплена со всем хозяйственным обзаведением, оставшимся еще от прежнего помещика. Старый деревянный одноэтажный с мезонином дом был невелик, но крепок и довольно наряден со своими белыми ставнями, белыми же столбиками и перилами террасы и зеленой крышей. Стены в комнатах оставались не окрашенными и не оклеенными обоями, а вощеными, с орнаментом перепиленных суков. Стояла старинная ореховая и красного дерева мебель и «пьяно-каррэ» (нечто вроде клавесина), в каретнике – рессорная коляска. Выездная тройка буланой масти, рабочие лошади, коровы, свиньи, куры, гуси, утки, собаки – все перешло к новым владельцам.
Бекетовы хозяйничали плохо, неумело, убыточно, но дорожили поместной обстановкой Шахматова, в значительной мере уже иллюзорной. В этом тоже сказывалась живая память старины, неодолимая власть стародворянских традиций. В семье всегда подчеркивалось, что живут они не на даче, а «в деревне», – дачная жизнь считалась синонимом мещанской пошлости.
Жили в Шахматове очень уединенно. Старики, устав за зиму от обязательных и необязательных встреч, стремились к полному одиночеству. Гости были редкостью, с соседями почти не знались.
Блока привезли в усадьбу младенцем. Он проводил там каждое лето, – в последний раз приехал на несколько дней в июле 1916 года. Он нежно любил этот «угол рая», в котором пережил лучшие дни, часы и минуты. И уже в самом конце, умирая, думал о своем Шахматове, о своей «возлюбленной поляне» и слабеющей рукой набросал жившую в его воображении картину прошлого.
Далее были лишь едва намечены черты одного шахматовского дня – осенние работы, обмолот хлеба, цепы и веялки, мужики-рязанцы, бабушка с плетеной корзинкой для грибов и неугомонный внук, которому доверили править старым Серым, что шажком везет с гумна до амбара тяжело нагруженную телегу.
Эти стихи – последние, что написал Блок. Он ушел из жизни со словами о русской земле, прелесть которой узнал и почувствовал в раннем детстве в благоуханном Шахматове.
… Сперва ему много читали – сказки, любимого «Степку-Растрепку», которого он запомнил наизусть. К пяти годам научился читать сам, и научила его (тайком от матери) все та же прабабка, Александра Николаевна Карелина, пушкинская современница.
А года через два он уже и сам стал сочинять – стишки про зайца и про кота, крохотные «рассказы», «повести» короче воробьиного носа, ребусы. Все это аккуратно, но кривовато переписывалось печатными буквами в маленькие альбомчики или самодельные тетрадочки и сопровождалось цветными рисунками и обязательным оглавлением. Альбомчики и тетрадочки составлялись, главным образом, для матери («Моей милой мамочке», «Для моей маленькой кроши», «Мамулин альбом»). А еще позже, примерно на девятом году, возник «Корабль» – «ежемесячный журнал, получается двенадцать раз в год», уместившийся в одной школьной тетрадке. Корабли вообще увлекают воображение мальчика – он рисует их во множестве, развешивает по стенам, дарит родным. Эта любовь к кораблям осталась у него на всю жизнь. Сюжетный репертуар все расширяется: пишутся батальные сцены, кратчайше перелагается «Робинзон Крузо»; прочитана пушкинская «Полтава» – и немедленно появляется собственная:
В этой столь рано проявившейся страсти к сочинительству не было, конечно, ничего из ряда вон выходящего: мало кто из ребят не любит сочинять. Но тем более естественным было это в бекетовском доме, где стихи звучали постоянно, где все, начиная с деда и бабки, сами писали их – то в шутку, а то и всерьез.
«С раннего детства я помню постоянно набегавшие на меня лирические волны, еле связанные еще с чьим-либо именем», – заметил Блок в автобиографии. Раньше других запомнились имена Жуковского и Полонского с его смело-изысканным: «От зари роскошный холод проникает в сад…»
Но до того, как самому отдаться во власть лирических волн, было еще бесконечно далеко.
3
Сашуре шел девятый год, как в жизни его наступила серьезная перемена.
Александра Андреевна вовсе не собиралась смириться с горькой долей безмужней жены. Ей нравились легкий флирт, круживший голову угар цыганщины, ресторанная обстановка. Вокруг нее увивались многие. Она и сама увлекалась, – однажды влюбилась в женатого человека из артистического мира, талантливого и привлекательного (известного певца Тартакова), но вовремя одумалась.
Мысль о новом замужестве между тем ее не оставляла, хотя найти мужа было нелегко – без приданого и с сыном на руках. Сын был для нее всем, но ей казалось, что мальчик не должен расти без отца.
Тут и явился на сцену Франц Феликсович Кублицкий-Пиоттух, молодой гвардейский офицер из обрусевших родовитых литовцев. Знакомство было давнее: еще в начале 1882 года сестра Али, Софья Андреевна, вышла за старшего Кублицкого – Адама Феликсовича.
Гвардеец сразу полюбил Алю, но, будучи человеком застенчивым, долго лишь молчаливо вздыхал по ней, пока сама Аля не поощрила своего робкого поклонника. Между прочим, ей по душе были блеск и звон военного, особливо гвардейского, обихода и антуража. В конце концов в 1888 году они решили пожениться – как только Франц «получит роту». Старик Бекетов особенно поддерживал дочь в ее решении.
В августе 1889 года по указу Синода был расторгнут брак Александры Андреевны с Александром Львовичем, и менее чем через месяц отпраздновали ее новую свадьбу,
На людей, встречавшихся с Францем Феликсовичем, он производил прекрасное впечатление: тишайший, добрейший, деликатный, отлично воспитанный, достаточно образованный. Это был человек долга, честный служака, целиком отдававшийся своему нелегкому делу, несмотря на слабое здоровье. Он дослужился до чина генерал-лейтенанта, в годы первой мировой войны командовал дивизией, и, нужно
