В дореформенный период известен случай с известным русским мыслителем Петром Яковлевичем Чаадаевым (1794-1856 гг.). После публикации в 1836 г. в «Телескопе» его первого «Философического письма» он был официально объявлен сумасшедшим[12].
«Чаадаевская история» произвела в свое время много шума. «Философическое письмо» было расценено властями как произведение антипатриотическое, направленное против складывавшихся тогда концепций официальной народности. По словам С.С. Уварова, оно «дышит нелепою ненавистью к отечеству и наполнено ложными и оскорбительными понятиями, как насчет прошедшего, так и насчет настоящего и будущего существования государства»[13].
Император Николай I, прочитав «Философическое письмо», наложил на докладе Уварова резолюцию, где в числе прочего сказано: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной безсмыслицы, достойной умалишенного...».
Исполнительная власть в лице шефа жандармов графа Бенкендорфа не замедлила всеподданнейше отреагировать на Высочайшее замечание.
Вот что пишет шеф жандармов московскому военному генерал-губернатору князю Голицыну: «В последневышедшем номере журнала „Телескоп“ помещена статья под названием „Философические письма“, коей сочинитель есть живущий в Москве г. Чеодаев, — перевирает Бенкендорф фамилию „преступника“. — Статья сия, конечно, уже Вашему Сиятельству известная, возбудила в жителях московских всеобщее удивление. В ней говорится о России, о народе русском, его понятиях, вере и истории с таким презрением, что непонятно даже, каким образом русский мог унизить себя до такой степени, чтоб нечто подобное написать. Но жители древней нашей столицы, всегда отличающиеся чистым, здравым смыслом и будучи преисполнены чувством достоинства Русского Народа, тотчас постигли, что подобная статья не могла быть писана соотечественником их, сохранившим полный свой рассудок, и потому, — как дошли сюда слухи, — не только не обратили своего негодования против г. Чеодаева, но, напротив, изъявляют искреннее сожаление свое о постигшем его расстройстве ума, которое одно могло быть причиною написания подобных нелепостей. Здесь получены сведения, что чувство сострадания о несчастном положении г. Чеодаева единодушно разделяется всею московскою публикою. Вследствие сего Государю Императору угодно, чтобы Ваше Сиятельство, по долгу звания вашего, приняли надлежащие меры в оказании г. Чеодаеву всевозможных попечений и медицинских пособий...» [14]
«Очень хорошо», — написал Николай I на этом документе.
Да, демагогия и ложь — непременные спутники обеих диктатур: и автократических, и тоталитарных. Откуда графу стало известно о таком «единодушном» мнении всей московской публики? Плебисцит-то он не проводил! Такие люди, как А. Пушкин, А. Герцен, В. Белинский не посчитали Чаадаева сумасшедшим.
Схожесть социальных структур монархизма и коммунизма в этом случае очевидна. Все та же безапелляционность, уверенность в своей правоте (по праву силы), презрение к инакомыслящим и осуждение их. Все то же злоупотребление именем народа или общества, убежденность в здравомыслии трусости.
Заслуживает интереса и судьба Е.Д. Пановой, корреспондентки и доброй знакомой П.Я. Чаадаева. После опубликования чаадаевской работы ее имя было скомпрометировано в глазах многих людей ее круга и среди чиновников правительственной власти. Семейные конфликты усугубили ее и без того шаткое положение. «В конце 1836 года московское губернское правление, по просьбе мужа, свидетельствовало умственные способности Пановой и... признало ее ненормальной и присудило поместить в лечебное заведение, как о том ходатайствовал ее муж»[15].
Так, по воспоминаниям современников и биографов Чаадаева, психически вполне здоровая женщина попала в психиатрическую больницу единственно за то, что была знакома с одним из талантливейших людей России.
При Александре I был официально объявлен сумасшедшим за сочинение вольнолюбивых стихов юнкер Жуков[16].
Незадолго до «Чаадаевской истории» сенат рассмотрел дело М. Кологривова, участвовавшего в июльской революции во Франции в 1830 году. Решено было, что Кологривов «поступал как безумный и, как безумный, должен быть наказан»[17].
Известно высказывание императора Николая I в 1837 году по поводу М.Ю. Лермонтова и его стихотворения «На смерть поэта»: «Приятные стихи, нечего сказать; я послал Веймара в Царское Село осмотреть бумаги Лермонтова и, буде обнаружатся еще другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он; затем мы поступим с ним согласно закону.» Однако Лермонтова сумасшедшим объявить уже не рискнули.
В дореволюционной России случаи признания здоровых людей больными в политических целях не приняли систематического характера. Мы не выступаем в защиту автократической власти, но справедливости ради следует отметить, что систематического использования средств судебной психиатрии в политической борьбе в дореволюционной России не было.
Можно, правда, вспомнить случай с народовольцем Гольденбергом, к которому, как считали некоторые его соратники, был применен метод психиатрического воздействия. Будучи под следствием, Гольденберг выдал следователю Третьего отделения[18] всех своих товарищей, а потом повесился. Народовольцы Н.А. Морозов[19], В.Н. Фигнер[20] и некоторые другие считали, что в камеру к нему подсадили гипнотизера и тот с помощью гипноза все у Гольденберга выведал. Однако серьезно воспринимать такие заявления нельзя — никаких документальных свидетельств или воспоминания конкретно по этому делу нет, а есть лишь, по-видимому, желание народовольцев обелить Гольденберга, которому они очень доверяли. На наш взгляд, это было именно предательство, раскаяние и самоубийство[21] . Но поскольку речь идет об использовании средств психиатрии в политической борьбе, то мы упомянули и об этом случае.
Сравнительное обилие случаев признания здоровых людей психически больными грозило принять систематический характер. В России рождалась карательная медицина... но так тогда и не родилась. Мягкий либеральный XIX век еще не был способен на это, поэтому и не развернулось дело — не наступил момент. Рождение карательной медицины было отложено до XX века — века атомных реакторов и газовых печей, века кибернетики и концентрационных лагерей, века космоса и спецпсихбольниц.
3.
Во времена революции 1917 года правительства не нуждались в столь утонченном карательном средстве, как изоляция в психлечебницы. Если царское правительство не злоупотребляло карательной психиатрией, то при Временном революционном правительстве (март-октябрь 1917 года) это было и немыслимо. Демократия в России достигла тогда высшего уровня, которого не было ни до, ни после. Террор начался лишь после октябрьского переворота с приходом к власти большевиков, точнее, с весны 1918 года, а с 5 сентября он был узаконен как «массовый». С политическими противниками коммунисты расправлялись просто и быстро. Недовольные режимом расстреливались в административном порядке. Ревтрибуналы выносили смертные приговоры без длительных судебных проволочек и формальностей, руководствуясь революционным правосознанием.[22] Мысль о том, чтобы изолировать кого-то в психбольницу, не могла, по-видимому, даже прийти в голову, настолько карательные меры против инакомыслящих были жестки и недвусмысленны.
Террор практически не ослабевал до 1953 года. Миллионы ни в чем не повинных людей умерли в лагерях Севера, Колымы, Дальнего Востока, были расстреляны в тюрьмах и замучены пытками. Сталин и его подручные не нуждались в СПБ как разновидности карательной меры, но тем не менее СПБ существовали уже тогда.
К сожалению, мы пока не располагаем личными свидетельствами бывших узников спецпсихбольниц от 1918 до 1951 года. Да и живы ли они? Если не погибли они за колючей проволокой, то тихо умерли на
