«После 17 ноября» — это не просто временной интервал, как мог бы подумать в 1991 году молодой следователь, снимавший допрос. Они в ГВП даже в полномочиях Особого совещания и то путались — где уж им знать, что это за дата! Говоря о 17 ноября, кроткий, искренний старичок с большими слепыми глазами единственный раз за весь допрос приоткрылся, и на несколько мгновений проглянула основа — сталь броневая! Да, теперь таких не делают… Не зря фантасты слагают свои эпопеи именно о тех временах и тех людях…
Итак, 17 ноября 1938 года. Точнее — датированное этим днем знаменитое постановление Совнаркома и Политбюро «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия», положившее конец ежовскому пыточно-расстрельному беспределу[200]. Сразу после него по районным управлениям пошли новые начальники с задачей пересмотра дел. Они закрывали те дела, где не было достаточных доказательств, уменьшали срок наказанным сверх меры, а на освободившиеся в камерах места отправляли палачей. Токарев был одним из этих людей. Он упомянул на допросе, как разгребал ежовское наследство. «Авгиевы конюшни» — так он сказал. Так вот: под чистку ежовских «конюшен» была специально создана Следственная часть НКВД, которую возглавил Богдан Кобулов. Странное назначение для человека, славного палаческими подвигами, вы не находите?
Ларчик открывается просто: сказка о кровавом палаче Богдане Кобулове была придумана в хрущевские времена — надо ведь как-то объяснить, за что расстреляли бериевскую команду. В реальности же на такое место могли поставить только законника — человека, для которого шаг хоть влево, хоть вправо от УК и УПК — дезертирство. Такой человек во главе абсолютно беззаконной операции невозможен изначально. Но в 1991 году о 17 ноября знали только чекисты того времени — а много ли их осталось?
Никто не просил Токарева связывать воедино имя Богдана Кобулова и дату 17 ноября. Разговор был вообще о другом. Однако он это сделал, причем постарался, чтобы вышло как можно более выпукло и ярко…
«Маячок» для посвященных?
Итак, что было дальше?
«Когда мы зашли, там было человек около 15–20. Никого из них я не знал, кроме самого Кобулова. Он объяснил нам, что есть указание высшей инстанции — он не назвал нам эту высшую инстанцию, потом только я узнал, что это было решение Политбюро — о расстреле представителей карательных органов польской республики, которые были захвачены в плен при нашем вхождении на территорию восточных областей Польши…»
Это тоже мелкий «маячок» для тех, у кого есть понимание. Никогда ни один человек того времени, тем более носивший петлицы, не скажет «восточная Польша». Это геббельсовский термин, советский человек сказал бы: «Западная Украина и Западная Белоруссия». Слова «восточная Польша» в устах чекиста означают: «Я работаю под контролем», и дают понять, под чьим именно.
Да и с «инстанцией» всё не так просто. Этот термин бытовал в КГБ в 60-е — 70-е годы, когда во главе страны стояла сила, «руководящая и направляющая», но не желавшая брать на себя ответственность за некрасивые стороны этого руководства. Именно она скрывалась за туманом намеков (ведь «инстанции» — это и есть намек на нечто высокопоставленное). А сталинское время было очень конкретным, тогда за каждым решением стояло имя, отчество и фамилия. По крайней мере, те из чекистов сталинского времени, до которых нам удалось дотянуться, не припоминают, чтобы тогда употреблялось это словечко. Снова «маячок»?
Но и это еще не всё. Обратите внимание: Токарев говорит о расстреле «представителей карательных органов». Чуть ниже он уточнит:
«Когда говорят о расстреле польских офицеров, я считаю, это не совсем правильно. Там офицеров было гораздо меньше, чем рядовых. Кто расстреливался, как мне потом стало известно? Все полицейские, независимо от чина, все тюремные работники, все пограничники, начальники пожарной службы — вот, пожалуй, и весь контингент».
Полицейские, тюремщики, офицеры пограничной стражи и вправду присутствовали в списках военнопленных. А вот пожарных там не было! Пожарные части входили в состав НКВД, но это не значит, что их польские коллеги подлежали аресту, и в документах УПВ нет пожарных (если они, конечно, не были арестованы за что-нибудь другое). Неужели Токарев не знал, какой контингент считался «антисоветским»? Да знал, конечно! Но кто запретит ему усмехнуться углом рта?
Но самое главное не это. Помните показания Сопруненко? Тот сказал прямо: Кобулов-де показал участникам совещания подписанное Сталиным Постановление Политбюро, чего на самом деле быть не могло. Не имел права Берия передавать Меркулову, а тот, в свою очередь, Кобулову документ такого уровня секретности, чтобы тот продемонстрировал его начальникам облуправлений и их замам. Да и нужды такой не было: работники НКВД носили петлицы, так что им достаточно приказа.
А Токарев? Он говорил, и не один раз, а возвращался к этому снова и снова, что узнал о постановлении… от следователей ГВП:
«Следователь. Вы поняли, что высокая инстанция — это не Особое совещание?
Токарев. Яне знал точно, пока мне не сказал ваш товарищ (тот представитель прокуратуры, который допрашивал его раньше. — Авт.). Он говорил, что было постановление Политбюро. Это меня окончательно утвердило во мнении, которое я сначала строил предположительно».
Это, пожалуй, самый интересный момент во всем разговоре. 1991 год, «пакет № 1» еще «не найден», а прокуратуре уже известно о существовании «постановления Политбюро». Откуда, если этого не знал даже президент? Официально считается, что от свидетелей. Но из одного признание в существовании постановления следователь вытащил буквально клещами после часа допроса, а второй, присутствуя на том же самом совещании, вообще ничего не видел, а лишь слышал о некоей невнятной «инстанции».
Откуда же следователям в 1991 году было известно, что такое постановление вообще существовало? Если бы на него указывали другие доказательства — но «пакет № 1» является единственным доказательством того, что расстрелы поляков проводились по указанию Политбюро. У кого крыша едет — у нас или у прокуроров?
Но и это, опять же, не всё. Вернемся снова к 17 ноября, пограничной дате между беззаконием и законом. В 1991 году вольно было любые сказки рассказывать, но ведь с тех пор наши знания об эпохе изрядно возросли, и мы способны представить себе, как все могло быть, если бы то совещание было реальностью.
Если кто-то полагает, что Кобулов сослался на «инстанции», и все присутствующие тут же радостно кинулись поперек закона мочить 15 тысяч ни в чем не виновных людей… Да, конечно! Только что на их глазах полтора года шла жесточайшая борьба за законность, в ходе которой без сантиментов арестовывали и приговаривали к высшей мере тех, кто нарушал УПК. И в свете обстановки в органах после такого заявления начальства какой будет первая мысль участников этого совещания? Правильно. А уж не враг ли народа Богдан Захарович, не пошел ли он по стопам только что расстрелянного «железного наркома»?
А какой будет первая реакция? Очень простой: обезопасить себя. Те, кого только что приговаривали, тоже ссылались на наркома и его указания, вот только эти ссылки им нисколько не помогли. Так что мы, конечно, уважаем начальство и «инстанции», но без письменного приказа за подписью наркома — ни шагу, ни слова в этом направлении. И даже если товарищ Кобулов являлся чемпионом НКВД по вращанию глазами и страшным крикам: «Расстрэлаю, да!» — все равно вероятность попасть на тот свет досрочно была гораздо больше для тех, кто выполнял подобные задания, чем для тех, кто уклонялся. Ну а вторая реакция — известить о таких странных поручениях Генерального прокурора и товарища Сталина.
О приказе, а также о директивах, в которых было бы четко прописано, кто и что должен делать в предстоящей операции, Токарев даже не упомянул. Зато весьма художественно расписал совершенно
