у людей энергию, более века живет на свете… У меня у самого чуть крышу не снесло, клянусь!
– Закаляться надо, Андрюшенька, – язвительно заметил Гуткин. – Вы-то имеете возможность расслабиться среди своих невротиков. А на меня каждый день пациенты выливают целые ведра бреда. Бред отношения, бред преследования, бред богатства… Наполеоны, черные маги, падшие ангелы, председатели земного шара…
– А как он стремительно постарел! За какой-то год – лет на двадцать, а то и на тридцать! Выглядит как столетний старик – а ему всего лишь шестьдесят два. Чем это объяснить?
– Вы полагаете, эндокринная патология?..
Когда отзвуки научной дискуссии, местами смахивающей на перебранку, затихли в машине, куда погрузились светила, Вера вернулась в библиотеку. Там, в любимом кресле у камина, прикрытый по пояс все тем же клетчатым пледом, застыл старик… Теперь он по-настоящему выглядел стариком, дряхлым и древним. Вера привыкла, что отец не меняется; на протяжении всей ее сознательной жизни он имел одну и ту же наружность – крепкий полноватый мужчина неизменно средних лет… Неудивительно, что теперь его запавшие щеки, редкие седые волосы и трясущаяся голова вызывали жалость. Хотя Вера знала, что это жалкое состояние пришло к нему заслуженно – но все же она его дочь… Ребенок, который вот-вот родится, будет ему внуком…
– Папа, – негромко окликнула она.
В ответ – ни звука. Лишь потрескивание мелких веток в камине. За стенами дома властвует золотистое тепло осени, но отец с непонятным упорством каждый день разжигает камин. Рядом с камином постоянно громоздится куча хвороста и газеты для растопки. Ворошить каминными щипцами горящие ветки и угли – единственное занятие, которое хоть как-то увлекает его.
– Папа, – настойчивее позвала Вера и погладила отца по холодной и пятнистой, как лягушачье брюхо, лысине. – Может быть, ты чего-нибудь хочешь?
Отец ничего не ответил. В его глазах, которые как-то незаметно превратились из голубых в мутно- серые, играли отблески огня.
– Папочка… Врачи не могут тебе помочь. Не позвать ли священника?
Апатия сменилась яростью. Отец взмахнул руками, как темная истощенная птица – крыльями. Плед сполз на пол, открывая широко расставленные, увеличенные худобой, костляво выпирающие колени.
– Пошла отсюда… Ты! Пошла! Вон! Вон! Вон!!!
Голос сорвался в детский визг, и Вера, прижав руки к огромному животу, вышла нервной мелкой походкой.
Оставшись один, он вздохнул спокойнее. Натянул на ноги сползший плед. Вздохнул, устраиваясь поудобнее в кресле, что за последнее время окончательно стало его прибежищем – тем же, что колыбель для младенца…
Он умрет. Он знает, что дни его сочтены. Но к чему тут священник? Его папенька умер без священника… Пистолет к виску – и готово… Раскаиваться? В чем? Что было, того не вернуть. Книжный груз материалов по ведовству и медицине, отягощавший полки библиотеки, стал ему непосилен. Если он что-то перечитывал, то лишь то, что читал ребенком, – дореволюционные сентиментальные истории о благонравных мальчиках и девочках, толстые сборники сказок со страшноватыми гравюрами… Эти книги, на страницах которых горделиво являла себя незабытая им буква «ять», приобретались в разное время для Верочки… Но Верочка перестала быть его дочерью. Если бы она была его дочерью, разве заговорила бы она о священнике? Преданная и любящая дочь исполнила бы любое желание старого беспомощного отца… Она продолжала бы помогать ему, являя истинную дочернюю почтительность… Но теперь…
«Все меня предали», – всхлипнул старик, пододвигаясь вместе с креслом ближе к камину.
Он мерзнет. Он постоянно мерзнет – с того проклятого мига, когда очнулся после удара по голове. Сначала не понял: что же изменилось? Показалось, что в комнате – ужасный сквозняк… Не сразу он сообразил – и в ужасе принялся ощупывать себя. Что это? Он утратил свое тело?
Нет. Не тело. Всего лишь одну из оболочек ауры. Верхнюю – защитную пленку. Непонятно, что стало тому причиной – удар по голове или предательство дочери, – но он физически чувствовал, как вся накопленная за годы трудов (неправедных? при чем здесь это?!) энергия улетучивается из него. Медленно, незаметно – так испаряются молекулы воды с поверхности водоема в жаркий день. Однако – неотвратимо…
Он измучен… Он так измучен… Он не может ничем себе помочь, возвратить все, что накоплено… Вера? Но она отшатнулась от него. Она выбрала этого… молодого… смазливого негодяя… О, как бы он хотел уничтожить их обоих! Почему он не сделал этого, вновь заполучив Веру после ее бегства? А сейчас – невозможно… невозможно… Его руки слишком слабы. Почти так же слабы, как его разум… Память утекает вместе с невидимыми молекулами воды… Все дробится… Где – он? Что – он?
Приступ ярости и жалости к себе миновал так же мгновенно, как начался. Ослабевший мозг с легкостью переходил от эмоции к эмоции, ничего не удерживая надолго. Только что он злился на дочь. А сейчас жалеет, что ее прогнал. С ней можно было бы поиграть в шашки или в лото. Иногда она привозит с собой Сережу, и они вместе – почти сравнявшиеся по интеллекту – играют в лото, азартно размещая зеленые бочоночки с цифрами на полосах бумаги. Порой он рассказывает Сереже что-нибудь о Тибете; о деревенской колдунье, которую боялись односельчане; о гимназисте, которым был когда-то он сам… Или не был? Или все это, как утверждают психиатры, бред, свидетельство шизофрении?
Порой ему хочется, чтобы это была шизофрения… Безумные видения вышедшего из-под контроля мозга… Тогда он был бы не виноват… Ни в чем не виноват…
Слабость окончательно овладела морщинистыми, покрытыми старческой пигментацией руками. Седая, с заметной плешью, голова свесилась набок. Из приоткрытых бледных губ выкатилась на воротник рубашки, которая стала слишком просторной, струйка слюны.
Старый дом. Мерное тиканье часов. Портрет на стене. Отсветы камина на полу. Боль в голове – привычная, тянущая, тупая боль… Жизнь сочилась сквозь пальцы, как песок. Уходила навсегда. И старый человек засыпал в своем кресле, забывая даже пригрозить тем, кого он считал врагами, забывая и о том, что были у него эти враги, забывая свое собственное имя и дело, которому он служил, и погружаясь в состояние забвения, которое иные называют слабоумием, иные – карой небесной, а иные – возмездием за людские грехи.
Примечания
1
Историю Евгения Крутилина по прозвищу Лохнесс и его жены Карины можно прочитать в романе Олега Роя «Банкротство мнимых ценностей».
