вяло, одна девчонка на раздаче не справлялась с нашествием оголодавших к вечеру. Но приближение к заветной цели — наконец-то выкушать добротный кусок мяса — развязало его неболтливый вообще язык по поводу моей, известной и ему, истории:
— Спокойней, старик, будь к таким вещам, мой тебе совет. Ну переделай, как хотят, тебя что, от этого убудет? Ты просто съездил — и в тебе еще кипит. Спусти пар. Если хочешь здесь работать, не надо этими ужасами пугать, все равно дальше этажа не уйдет, озлишь всех только… Щи полные и бифштекс, — Андрюха наконец достиг желанной цели.
И, загрузив поднос, своей неколебимой, как у моряка на колебимой палубе, походкой потащил его к столу. Пока готовился мой кофе, я продолжал невольно любоваться им. С чувством рачительного едока он обтер салфеткой ложку с вилкой, развел крепкие локти, взяв наизготовку инструмент…
От его плотного, коротко стриженого загривка веяло лютым спокойствием уверенного в себе на все сто профессионала. Вот так же точно он брал в свою бойцовую ладонь перо, спокойно обращая трепетные факты жизни в бестрепетный газетный материал. Так же, без эмоций, вырезал его, уже опубликованный, и вклеивал в личный архив-альбом, имевшийся у каждого солидного собрата. И эту поступательную неотвратимость не мог смутить никто — даже тот всем известный хохмач Миша Палиевский с его двумя коронными и неизносными примочками: «Писатель! Классик! Автор монографии «Литература — это я»!» И еще, когда в типографии верстались его стишки о Ленине и патриотике или какой-нибудь первополосный официоз: «Внимание! Ключ на старт! От-сос!»
Но остальной народ спокойная самоуверенность бойца как-то невольно заставляла расступиться, и даже машинистки по своим неписаным законам печатали его бесспорные и никогда не заходившие на второй круг репортажи в первую очередь…
Он сделал первый зачерп, со спины было видно, как вся фигура подалась навстречу пище. Но тотчас пригнутые плечи разошлись, ложка с плеском полетела в щи, он развернулся, и я увидел лютый, несообразный ни с чем гнев в его лице. Он встал с тарелкой и стремительно пронес ее на стойку:
— Опять холодное! Сколько раз можно говорить!
Девчонка, растерявшись сразу, следом кинулась к импульсивной самозащите:
— Я не могу каждому наливать, вас много, а я одна.
— Не можешь, поищи себе другое место. Мы можем хоть у себя здесь иметь приличный буфет!
— Да я заменю, заменю, не кричите только.
Она занялась заменой, шевельнувшаяся было во мне шутка на предмет столь ярой привередливости тут же сдохла по соседству с убийственным, прожигавшим нерадивую буфетчицу взглядом корифея. Он молча принял свеженалитое и унес на свое место. Но теперь его загривок источал, взамен прежнего, отравленное на все сто процентов удовольствие и бурю духа во весь объем большой тарелки.
Я наконец получил свой кофе, но не решась примкнуть к сердитому рубаке, испил его за другим столиком и поспешил уйти. Мне стало как-то не по себе при мысли о том, как он сейчас расправится со сбитым на одной крови со мной бифштексом…
Заметку мою все же в итоге тиснули — но в очень смешном виде. Каждый из приложивших к ней по ходу дела руку убрал из нее какую-то казавшуюся наиболее скабрезной часть. И в результате вся фактура ушла вовсе, остался только голый пафос, что такой-то — сущий негодяй. А почему — этого уже читателю не представлялось никакой возможности понять.
Здравствуй, Абхазия!
Имя Геннадия Васильевича Никитченко у нас пока известно мало. Но именно он в июне 2002 года вернул России Абхазию, добровольно вошедшую в Россию в 1810 году и насильственно отторгнутую от нее в 90-е годы прошлого столетия.
Но прежде чем рассказать полную интриг и козней эпопею, как Никитченко нам возвращал Абхазию, надо поведать, кто он и откуда — и как смог осилить непосильный для российских дипломатов подвиг.
Родился он в Донецкой области, после армии окончил институт, стал инженером, женился, родил двоих сыновей и дочь. Но грянуло несчастье — умер старший сын. Жена захворала с горя так, что показалось лучшим уехать с родных, связанных с утратой мест. И Никитченко нашел такой обетованный край, где жизнь и климат помогли ей одолеть недуг — Абхазию.
Там он быстро пошел в гору по сельхозстроительству, создал свой мехотряд по монтажу птичников, складов, котельных. В селе Меркула Очамчирского района зажил в прекрасном, как вся довоенная Абхазия, двухэтажном особняке. Доход имел с лихвой; сын поступил в Сухумский университет, дочь в школе занималась музыкой, писала вдохновенные стихи.
Короче, жизнь за твердость в испытаниях воздавала сторицей дружной семье. Но всю эту сочную и сладкую, как гроздь душистой «изабеллы», жизнь смела грузино-абхазская война 1992–93 годов:
«Однажды в августе 92-го еду домой, перед селом стоят восемь грузинских танков — и наводят пушки на него. Я кинулся к грузинам: «Что вы делаете? Там русские, армяне!» — «А, ничего, вас побомбим, абхазы накладут в штаны. А ты лучше беги сейчас отсюда, где-то отсидись с семьей, потом вернешься».»
Но абхазы в штаны не наклали — несмотря на клич грузинского командующего Каркарашвили разменять сто тысяч абхазов, то есть все абхазское население Абхазии, на сто тысяч грузин — пустяк для 5 -миллионной Грузии. Не захотел стать беженцем в своей стране и гордый инженер Никитченко:
«После обстрела я бросился через село, где стоны, кровь, к своему дому. В нем дыра от снаряда, но все целы, дочь слегка ранило осколком. Посадил семью за стол: «Давайте решать вместе, как быть дальше»».
Дети и жена твердо ответили: «Папа, как ты скажешь». Никитченко отвез их в горный Ткварчел, а сам, начав жизнь с нового листа, вернулся с горсткой смельчаков защищать свою Меркулу от врагов.
Потом он, с его инженерным толком, научил абхазов начинять баллоны из-под газа взрывчаткой с ткварчельских шахт и подрывать не знавшие сперва отпора вражеские танки. Потом из двух подбитых стал собирать один целый, его сын в нем ладил электронику, а ополченцы уже занимали очередь на сборную боемашину…
Абхазский народ, оттолкнувшись от угрозы его истребления, стал поголовно героическим — почему и победил на той войне, в которую был втянут почти с голыми руками. Хотя ему и помогли и русские, и чеченцы под началом Басаева — но было, кому помогать. Никитченко водил в бой ополченцев, был ранен и контужен, в одном бою ему вышибло глаз, он сам вправлял его на место, потерял на время слух и речь. Но, наделенный сроду величайшей силой жизни, скоро вновь вернулся в строй. Войну закончил заместителем командующего Восточным фронтом, кавалером высшего абхазского ордена Леона, Героем Абхазии.
И тут его настигла самая ужасная утрата — гибель под танком 17-летней дочери-красавицы, в которой он души не чаял. «Жизнь для меня потеряла всякий смысл. Все стало абсолютно все равно. Не хотелось дальше жить…»
Но та же жизненная сила помогла ему не поломаться духом и тогда. Вскоре после войны был убит глава Конгресса русских общин Абхазии ученый-историк Юрий Воронов. И Никитченко, бывший его заместителем, занял этот обагренный кровью пост. «После гибели дочери страх смерти у меня исчез. Но я понял, что смогу выжить только путем какой-то деятельности, чтобы заняла все силы и время». И он со всем своим напором ввязался в уже мирный бой за жизнь 50-тысячной русской общины, заточенной заодно с абхазами в послевоенную блокаду.
И этот бой с нашим чиновничеством и таможней — за право вывезти через российский погранпост на реке Псоу партию чая, мандаринов — оказался еще тяжелей былой войны. Но Никитченко навел связи в Москве, в Краснодарском крае, выбивал для соотечественников муку, производственное оборудование, транспорт. Запустил рыболовецкую артель, бесплатные столовые для самых нищих и бессильных — и так далее…
Возникший по нужде дипломатический талант позволил ему остаться в лучших отношения со всей абхазской верхушкой, включая президента Ардзинбу. И завести друзей-политиков в Москве, самым близким из которых стал председатель комитета по СНГ Госдумы Георгий Тихонов. Соединило их тогдашнее
