Философия языка и семиотика безумия: Избранные работы

Своеобразным аналогом вышеописанного является жизненный проект художника Сальвадора Дали, для которого были характерны гипоманиакальные (гипоманиакальноподобные) идеи величия — «постоянное, неистощимо разнообразное, но всегда приподнятое и патетичное самовозвеличивание, в котором есть нечто намеренно гипертрофированное» [Якимович, 1991: 6]. Дали — самый лучший художник всех времен и народов, «сын Вильгельма Телля», он рыба (символ Христа); фильмы, сделанные в соавторстве с Бунюелем, так гениальны только благодаря тому, что в них участвовал он [Дали, 1991: 126]; каждое из его полотен одно божественнее другого (с. 166), благодаря ему выиграна Вторая мировая война (165), публика просто в восторге от него, каждое его публичное выступление — триумф (156), его возможности извлекать из всего пользу поистине не знают границ (143) и т. д.

В своем «Дневнике одного гения» «с каким-то восторженным бесстыдством автор уподобляет свою собственную семью не более и не менее, как Святому Семейству. Его обожаемая супруга играет роль Богоматери, а сам художник — роль Христа Спасителя. Имя “Сальвадор”, то есть “Спаситель”, приходится как нельзя более кстати в этой кощунственной мистерии» [Якимович, 1991: 7].

(Из «Дневника» и биографии Дали становится очевидной связь его проекта с проектом Ницше, который носит ярко выраженный мегаломанический характер, его мы коснемся в дальнейшем.)

Менее, но также в достаточной степени очевидной является предрасположенность к идеям величия у людей истерической конституции, особенно в тех случаях, когда она соприкасается с гипо-маниакальной, гипертимической, стороной личности. Это истерическая склонность к вранью и самовозвеличиванию (комплекс барона Мюнхаузена). Вспомним «сцену вранья» в «Ревизоре» Гоголя. Хлестаков здесь высказывает в чистом виде идеи величия:

Хлестаков. А любопытно взглянуть ко мне в переднюю, когда я еще не проснулся: графы и князья толкутся и жужжат там, как шмели только и слышно: жжж… Иной раз министр… Мне даже на пакетах пишут “ваше превосходительство”. Один раз я даже управлял департаментом. … можете представить себе тридцать пять тысяч одних курьеров! Каково положение, я спрашиваю? “Иван Александрович, ступайте департаментом управлять!” … “Извольте, господа, я принимаю должность, я принимаю”, говорю, “так и быть”, говорю, “я принимаю, только уж у меня: ни, ни, ни! Уж у меня ухо востро! уж я…” И точно, бывало, как прохожу через департамент — просто землетрясенье, все дрожит и трясется, как лист. (Городничий и прочие трясутся от страха. Хлестаков горячится сильнее.) О! я шуток не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! Я не посмотрю ни на кого… я говорю всем: “я сам себя знаю, сам”. Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (поскальзывается и чуть- чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками).

Переоценка своей личности в духе идей величия характерна для истерической поэтики серебряного века (как показал И. П. Смирнов, истерия стала культурной парадигмой русского серебряного века [Смирнов, 1994] (ср. также [Руднев, 2001а]):

Я, гений Игорь Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утвержден!

Я — изысканность русской медлительной речи,
Предо мной все другие поэты — предтечи…

О да, я Избранный, я Мудрый, Посвященный,
Сын солнца, я — поэт, сын разума, я — царь…
К. Бальмонт

Я вождь земных царей и царь Ассаргадон,
Владыки и вожди, вам говорю я “Горе!”
В. Брюсов

По-видимому, отличие истерических идей величия от гипоманиакальных состоит в том, что, если гипоманикальный человек действительно, с легкостью минуя все препятствия, добивается огромных результатов (как Бендер действительно стал миллионером, а Дали — великим художником), то у истерика между тем, как он себя возвеличивает, и объективным положением вещей может быть целая пропасть. Подобно настоящему мегаломану, истерик приобретает величие в момент говорения, но в отличие от мегаломана его аудитория действительно считает его таковым (как считали напуганные гоголевские чиновники Хлестакова ревизором, восторженные читатели начала века считали Северянина и Бальмонта великими гениями, в то время как объективно их роль в истории русской поэзии на самом деле была достаточно скромной).

Следующий комплекс невротических идей связан хотя и опосредованной, но чрезвычайно важной структурной связью с бредом величия — это обсессивно-компульсивный комплекс. Это может вызвать недоумение: ведь обсессивно-компульсивные люди, ананкасты, это скромные педанты, сосредоточенные на отправлении своих интимных ритуалов. Кажется не вполне понятным, причем здесь величие и власть. Прежде всего, вспомним, что в бреде величия огромную роль играют мегаломнические числа. Как правило, больной указывает точное количество сделанных им приобретений и дает точные цифры якобы принадлежащих ему состояний — это миллионы и миллиарды (ср. миллион Остапа Бендера и 35 тысяч курьеров Хлестакова). Приведем характерный пример из «Аутистического мышления» Блейлера:

Тот же пациент исписывает в течении ряда лет огромное количество бумаги разными числами. За каждый день, в течение которого мы задерживаем его в больнице, он претендует на высокое вознаграждение. Наш долг за каждый день составляется из большого ряда сумм, каждая из которых настолько велика, что он не может выразить ее в обыкновенных числах. Каждое из чисел, являющихся, на его взгляд, небольшим, занимает целую строку. Но каждое число должно пониматься не в обычном значении, оно обозначает лишь места тех цифр, которые должны будут приниматься в расчет, следовательно, если перевести это на наше обычное исчисление, то получится огромное число, которое даже не может быть прочитано. Единица с 60 нулями символизирует для него, таким образом, долг, исчисляющийся в дециллионах. С помощью этих бредовых идей пациент осуществляет свои желания относительно любви, могущества и невероятного богатства [Блейлер, 2001: 167].

Вот еще один пример (из Крепелина), который приводит Э. Канетти в книге «Массы и власть», где