на самом деле — особенно в лучшие свои минуты, когда он бывал задумчив и сосредоточен — излучал какую-то неотразимо действующую силу обаяния. Я в какой-то степени унаследовал от него эту черту, и отчасти этому природному преимуществу приписываю ту смелость, с которой я всегда шел навстречу жизненным проблемам, и ту удачу, которая сопровождала меня на жизненном пути. Сора Роза продолжала гладить меня по голове, приговаривая: «Сын мой, не надо горевать. Ведь ты здесь в хороших руках. Съездишь повидаться с матерью, а потом снова вернешься к нам». Я поблагодарил ее и так же, как делал это обычно прежде чем идти спать, поцеловал в щеку. В этот вечер мне с большим трудом удалось заснуть. Я представлял себе приезд моего отца в Рим, его разговор с мамой, ее беспокойство, волнение брата и сестер во время его рассказа, и мне начинало казаться, что я жесток по отношению ко всей своей семье. Растревоженный игрой воображения, рисовавшего мне всевозможные картины, в которых преобладал печальный и взволнованный образ матери, я заснул глубоким сном только на рассвете.
Не прошло и недели, как я получил письмо от брата. Он убедительно просил меня вернуться домой: заболела мама и она все время зовет меня. Хотя я счел болезнь мамы выдумкой, чтобы заставить меня вернуться, я все же сразу уложил чемодан и на другой день уехал. Чтобы создать себе и другим иллюзию моего возвращения на ферму, я оставил в комнатке, где жил, великолепные охотничьи сапоги, подаренные мне сором Ромоло, одеяло, которым я укрывался, когда спал на тюфяке у мачехи Ригетто, и рабочую блузу. Кроме того, я оставил на ферме свою фотографическую карточку, на которой был снят в черном костюме, и сделал на ней надпись: «Маме Розе — благодарный и любящий сын Руффо». Сжимая карточку в руках, добрая женщина воскликнула: «Увы, увы! Это все, что остается мне от тебя, и этого слишком мало по сравнению с тем горем, которое я переживаю. Да благославит тебя бог и да защитит он тебя всегда!» Она обняла меня и убежала в свою комнату, громко рыдая. Фермер, ожидавший меня на своей двуколке, чтобы отвезти на вокзал, был также опечален. По дороге он сказал: «Эх, лучше бы мне тысячу раз чинить один и тот же станок, чем страдать так, как мы с моей Розой будем страдать из-за твоего отъезда». Признаюсь, я предпочел бы, чтобы ты был незаконнорожденным; тогда ты остался бы с нами навсегда». Я смотрел на этого человека с эспаньолкой и покрасневшими глазами, нервно стегавшего кнутом лошадь и прощал его, если можно так сказать, эгоистически любящей простоте грубость чувства и резкую откровенность выражений.
На вокзале — до отхода поезда оставались считанные минуты — сор Ромоло надавал мне кучу советов. Прежде всего он рекомендовал как можно скорее вернуться; затем признался, страшно ругая себя за это, что приезд моего отца был вызван его неосторожностью. Оказывается, он не раз писал обо мне своим друзьям в мастерскую Мориджа в Риме и таким образом до моего отца дошли сведения о пребывании моем на ферме. Бедный сор Ромоло был в отчаянии. Он не мог примириться с мыслью о моем отъезде. Обняв меня на прощание и с силой хлопнув по плечу: «Да хранит тебя бог»,— сказал он. Это были его последние слова. Поезд тронулся, и с тех пор я больше никогда не видел ни его, ни соры Розы.
Глава 4. СНОВА ДОМА
Дойдя до дома — мы жили тогда на улице Виченца, вблизи вокзала — я остановился у дверей, чтобы немного успокоиться. Какой хаос — вот уж прав Манцони! — бывает подчас в человеческом сердце! Несмотря на непреодолимое желание снова обнять маму, я уже раскаивался в том, что вернулся, и решил убедить ее в необходимости моего отъезда через несколько дней. Постучав в дверь, я почувствовал, что сердце у меня в груди бьется с силой молота. У меня было предчувствие, что мне откроет мама. И действительно: я очень скоро услышал ее торопливые шаги и ее взволнованный голос: «Это Руффо, это Руффо!»
Когда я попал в объятия матери и почувствовал ее дыхание у себя на лице, ее ласковые руки у себя на голове и ее слезы, капавшие на мои щеки, я понял, как она страдала эти долгие месяцы в разлуке со мной. Очень похудевшая, с новыми белыми нитями, появившимися в волосах, она говорила, что ждала меня именно сегодня. Она была уверена, что я буду здесь до двенадцати, так как ночью видела меня во сне вот таким, каким видит сейчас — здоровым, сильным, нарядным в этом черном костюме. Она буквально ожила от радости, что снова видит своего самого любимого ребенка. Я употребляю выражение «самый любимый» потому, что так оно и было на самом деле. Она действительно относилась ко мне с особой нежностью, как к обиженному; ведь получилось так, что я в семье всегда был чем-то вроде золушки. Когда успокоилось первое волнение, я поспешил передать ей все мои сбережения и в этот момент испытал захватывающее чувство удовлетворения. Мне удалось отложить более пятисот лир, сумму по тем временам весьма солидную. Кроме того, чемодан мой был полон вещей, у меня было все необходимое, и я мог считать себя обеспеченным одеждой не хуже любого, хотя и скромного, но господского сына. Мама и слышать не хотела о деньгах, заработанных мной с таким трудом. Но я очень просил ее принять их как единственную компенсацию, которую я мог предложить ей за все ее страдания, и уверил, что каждый раз, когда я буду уходить из дома, это будет вызвано только желанием заработать что-нибудь для нее. Побежденная моей настойчивостью, она наконец взяла деньги и спрятала их в шкатулку как некую драгоценность. И каждый раз, как она вспоминала о них, надо было слышать, с какой гордостью она говорила: «Деньги Руффо». Когда мы все сели за стол в тесном семейном кругу, я пережил момент неописуемой радости. Даже отец был настроен довольно милостиво, хотя я понимал, что в глубине души он затаил против меня обиду. После обеда он тотчас же ушел в мастерскую. Я же провел весь день дома, рассказывая подробнейшим образом все, что я делал во время моего пребывания в Альбано. Я до сих пор помню, с каким интересом слушали меня не только мама, но мой брат и сестры. После моих рассказов они смотрели на меня так, как будто я возвратился с другой планеты.
Дома я нашел кое-какие перемены. Для моего брата было за десять лир в месяц взято напрокат фортепиано. С пожелтевшими клавишами, с каким-то жидким дребезжащим звуком, этот инструмент был в полном смысле слова развалиной. За время моего отсутствия брат, занимавшийся живописью в Академии св. Луки, вдруг увлекся музыкой, и теперь учился игре на флейте и фортепиано в Санта Чечилия. Мой отец, питавший к нему слабость, поддерживал его художественные стремления. Таким образом я попал в атмосферу, более созвучную моей будущей деятельности; В то время как я говорил брату о предполагаемых путешествиях по белу свету и делился с ним мечтами о полной независимости, он непрерывно разглагольствовал о музыке, распространялся о гармонии и контрапункте, то есть о материях, для меня неизвестных, и, по правде говоря, мало меня в то время интересовавших. Моя музыкальная культура выражалась тогда только в определенной уверенности — и я этим очень гордился — что автором «Трубадура» является Верди. Но мой брат, кроме Верди, упоминал еще Доницетти и Беллини. Он говорил о них так, точно был с ними лично хорошо знаком, и утверждал, что они гениальны. Сам же брат проводил часы за часами, бесконечно гоняя руки взад-вперед по пожелтевшей клавиатуре. Я слышал его игру, никогда к ней не прислушиваясь и воспринимая ее как посторонний шум. Зато меня необыкновенно притягивал портрет Гарибальди с его густыми светлыми волосами и аккуратно подстриженной бородкой. Я смотрел на него теперь иначе, чем тогда, когда ушел из дома, ибо из прочитанных книг я узнал многое о его жизни моряка и героя. Я находил, между прочим, большое сходство между ним и Иисусом. Мне казалось, что если бы Иисусу накинуть на плечи такой плащ, как у Гарибальди на портрете, их легко было бы принять за братьев. Они оба вызывали мое величайшее восхищение, и мне хотелось хотя бы в какой-то степени быть похожим на них. Некоторое время я прожил дома, ничего не делая. У меня не было ни желания, ни мужества вернуться к работе моего отца. Я чувствовал, что больше не могу приспособиться к жизни в
