нотами необыкновенно насыщенной глубины. Они звучали как орган. Слушать его было для меня уроком бельканто и должен признаться, что мне при всех моих способностях никогда не удалось воспроизвести все его изумительные тонкости. Во время пения Казини преображался: он был поистине чудесным ювелиром вокала. Меньше удавались ему ноты высокой вибрации, ноты героического звучания, не свойственные характеру его голоса, и тогда он восклицал: «Эх, дорогой Руффо, хотел бы я владеть хотя бы только твоим натуральным фа! Для партий, которым я посвятил себя, мне этого было бы достаточно, и я мог бы петь еще много, много лет». Когда он иногда занимался со мной после обеда, мы часто выходили вместе и отправлялись почти всегда к его друзьям, театральным агентам. Среди них припоминаю в первую очередь Дормевиля, всегда со всеми любезного, несколько педантичного в манере выражаться, уважаемого поэта и писателя; некоего Трезолини с копной седых волос, придававших ему сходство с Де Амичисом; Вивиани, бывшего тогда директором «Rivista Melodrammatica», в прошлом баритона (он все еще никак не мог расстаться с привычкой петь и издавал иногда такие пронзительно-фальшивые звуки, что хотелось заткнуть уши); графа Брольо, который во время разговора погружал пальцы в поток своей длинной бороды, как будто нащупывая скрытое там сокровище и черпая оттуда свое красноречие. Я иногда мысленно сбривал эту бороду и тогда тщетно искал основания той важности, с которой он принимал нас.
Все это были люди, ожидавшие конца моей подготовки, чтобы допустить до прослушивания, так как Казини представил меня им в качестве ученика, подающего большие надежды. После полутора месяцев ежедневных терпеливых занятий я был уверен, что уже могу дебютировать и страстно желал, чтобы это произошло как можно скорее. Казини же, наоборот, хотел, чтобы я продолжал заниматься как можно дольше. Этой возможности у меня не было. Мать в своих письмах говорила о том, как невыносима стала жизнь семьи с тех пор, как я уехал. Отец, то и дело приходя в ярость, жестоко упрекал ее за то, что она поощряла меня в выборе якобы неподходящей для меня профессии. Постоянно происходили ссоры, от которых страдала вся семья. Кроме того, отсутствие моего брата, отбывавшего воинскую повинность, также внесло осложнения в безрадостный семейный быт. Однажды утром я обрисовал Казини свое положение, то есть, другими словами, привел ему доказательства безоговорочной необходимости дебютировать как можно скорее. В противном случае, сказал я, придется мне здесь, в Милане поступить на работу или возвращаться домой. Кроме того, я признался ему в том, что с момента моего отъезда из Рима отец не написал мне ни единого слова, и я чувствую настоятельную необходимость побороть его презрительное недоверие к моим артистическим возможностям.
В конце февраля я смог, наконец, начать показательные выступления в присутствии театральных агентов. Каждый из этих показов был для меня битвой, которую надлежало выиграть. Я входил в конторы агентов с бьющимся сердцем и со страхом, что выйду оттуда, потерпев поражение. Принимая во внимание холода той зимы (снег, лежавший на улицах Милана, не таял), голос мой не мог быть готовым зазвучать в любую минуту, подобно шарманке. И, несмотря на это, я должен был непрерывно переходить от одного агента к другому и добиваться прослушивания. К счастью, мало-помалу с моим голосом ознакомились решительно все и пришли от него в восхищение. Благодаря этому, как только появлялся какой-нибудь импресарио, за мной посылали и старались устроить мне контракт. Однако импресарио, говорившие после прослушивания о производимом мной «великолепном впечатлении», тут же прибавляли: «Жаль, что он еще нигде не дебютировал!» Они опасались подписать контракт с таким молодым, начинающим певцом. Я жил как на горячих угольях и поделился своими сомнениями с Бородой. Милый старик посоветовал мне не торопиться: «Увидишь, — говорил он, — все получится гораздо легче, чем ты думаешь. С твоим голосом сомневаться в этом нечего. Тебе едва исполнилось двадцать, ты еще юнец. Будь спокоен. Я до сих пор никогда не ошибался — уж очень давно я дышу этим воздухом, и когда Борода о чем-нибудь судит, то судит правильно».
Я по-прежнему проводил много времени в пресловутой Галерее. Поскольку кое-кто уже слышал мой голос во время прослушивания, обо мне начинали говорить как о певце с большим театральным будущим. Там же, в Галерее меня представили однажды адвокату Молько, поверенному знаменитого баритона Джузеппе Пачини. Пачини считался тогда одним из лучших голосов Флоренции и даже больше того — о нем говорили, как о самом прекрасном баритональном голосе своего времени. Он пел тогда в театре Лирико. Молько, слушая, как расхваливают мой голос, рассматривал меня с явно выраженным недоверием и шутливо сказал: «Мальчик, если хочешь услышать настоящий голос, пойди сегодня вечером в Лирико». Я ответил ему, что влюблен в голос знаменитого баритона, и если бы мне представилась хоть какая-нибудь возможность его послушать, я бы этой возможности ни в коем случае не пропустил. И тогда он очень любезно предложил мне билет на спектакль. Я не помню точно, что именно пел Паччини в тот вечер. Мне кажется, что шла опера «Самсон и Далила». Помню только, что красота и мощь его голоса доставили мне божественное наслаждение. Я сравнивал его голос с голосом Бенедетти, когда тот дебютировал в Риме и не мог решить, кому из них — Пачини или Бенедетти — отдать пальму первенства.
Однажды утром я был вызван для прослушивания в агентство Ардженти, где меня представили импресарио Больчиони. Он так же, как и Вивиани, был в свое время баритоном. В это утро голос мой, к счастью, звучал чуть ли не еще лучше, чем обычно. После того как я спел две арии из моего репертуара, Больчиони, начавший переговоры о контракте с баритонами Джани и Арканджели (они котировались в то время очень высоко), начатые переговоры прекратил. Он сказал Ардженти, что голос у меня изумительный, такой, какие бывали раньше, и что он считает меня законтрактованным, но ему все же хотелось бы услышать меня в театре. Он, видимо, опасался, что в большом помещении голос мой не даст такого феноменального звучания, как в маленькой комнате. В высшей степени расхвалив меня, он предложил мне выучить партию Герольда в «Лоэнгрине» и обещал прослушать меня снова через несколько дней. Я узнал тогда, что он занят подыскиванием недостающих певцов для труппы, предназначенной выступать в весеннем сезоне в римском театре Костанци, и ему нужен баритон для партии Герольда.
Не могу передать волнения, охватившего меня при мысли, что, в случае благоприятного исхода переговоров с Больчиони, дебют мой состоится в Риме. Я перестал спать. Поделился с Бородой всеми своими надеждами и сомнениями относительно того, сможет ли осуществиться на самом деле этот неожиданно сбывающийся сон. Славный Борода был знаком с Больчиони и посоветовал ему поспешить с заключением договора, чтобы не дать мне ускользнуть, так как не сегодня-завтра меня, несомненно, поймает какой-нибудь другой импресарио.
В ресторане Меннини бывал испанский тенор Эмануэле Исквиердо. Зная по слухам обо мне и моем голосе, он спросил, не желаю ли я завтра пойти на прослушивание в театр Альгамбру, где соберутся сотни артистов-певцов всевозможных характеров, чтобы показаться импресарио Кавалларо. Он приезжал каждый год в Милан в это время с целью законтрактовать труппу для театров Калабрии и Сицилии. Конечно же, я согласился, и мы договорились встретиться завтра в театре. Сам Исквиердо был уже законтрактован Кавалларо. Я тотчас же сообщил обо всем Казини и пригласил его на прослушивание, но он, к сожалению, был занят и сопровождать меня не мог. Зашел я и в агентство Ардженти, чтобы предупредить Больчиони. А на другой день Исквиердо представил меня в Альгамбое импресарио Кавалларо. «Вот, — сказал он, — тот баритон, о котором я говорил вам». Кавалларо смерил меня взглядом с головы до ног и ограничился замечанием: «Он слишком юн... зелен еще для меня; во всяком случае, я его прослушаю про запас. Может быть, законтрактую его на будущий год». Кавалларо выглядел как настоящий сарацин, хотя был чистокровным сицилийцем. Весьма симпатичный тип: высокого роста, с седеющей шевелюрой, с усами, подкрученными кверху по моде того времени, с ямочкой на подбородке. Исключительный знаток театра и голосов, он обладал всеми качествами выдающегося импресарио, но ограничивал свою деятельность только театрами Калабрии и родного острова. Театр Альгамбра был переполнен, как предупреждал меня Исквиердо, артистами разного характера и разного пола. Это было похоже на театральный слет. Кавалларо уже прослушал с утра множество певцов. С ним был еще один сицилийский импресарио, Мастройяни, мессинец, с более аристократической внешностью, чем Кавалларо, но менее компетентный в вопросах театра и вокала. Через несколько минут меня пригласили подняться на сцену.
При мысли, что придется держать экзамен в присутствии всех этих певцов, я похолодел. Если бы я оказался не на высоте, это стало бы тотчас же известно во всем оперном Олимпе, и карьера моя окончилась бы, не успев начаться. Но я взял себя в руки и очень горячо спел романс из «Бал-маскарада». Каваларо повернулся к Мастройяни и, широко улыбаясь, воскликнул: «Ну и ну, что за голос у этого мальчишки! Как же его зовут?» Исквиердо поспешил повторить: «Руффо Титта». «Не нравится мне, — сказал Кавалларо, — что-то не артистично; но это не имеет значения, имя ему мы изменим». И я понял, что
