в общем, так или иначе мы устроимся». Не могу описать, как просиял Кавалларо: можно было подумать, что ему сделали какую-то живительную инъекцию. Макки обрадовался не меньше его и уверил меня, что если бы и я перешел во враждебный лагерь, дон Пеппино наверно заболел бы. Он ведь знал благодаря Шиуто, который во всем этом деле играл роль «слуги двух господ», что антреприза Арены Пачини, несмотря на то что публика валит туда валом, терпит большие убытки и главным образом из-за огромных средств, затраченных на уничтожение антрепризы Кавалларо. Знал он также, что антрепренеры предложили мне высокий гонорар в надежде, что смогут значительно повысить цены на билеты, спекулируя на моей популярности.
Сидя вместе в прежнем добром согласии и обдумывая, что делать, чтобы волки были сыты и овцы целы, мы пришли к заключению, что мне надо подписать контракт с каким-нибудь театром, для того, чтобы уехать из Катании и внести некоторые подкрепления в мой карман, почти полностью опустошенный. Кавалларо, преисполненный благодарности, уверял, что он никогда не сомневался в моем благородстве и что совершенный мной поступок достоин моего голоса. Втроем, Кавалларо, Макки и я, мы направились на телеграф, где импресарио написал следующий текст телеграммы: «Антрепризе театра Муничипале Салерно. Узнав блестящем открытии сезона, предлагаю вам баритона моей труппы Титта Руффо, лучший голос в мире. Сможет выступить в «Риголетто», «Фаусте», «Богеме», операх вашего репертуара. Отвечайте Кавалларо, Катания». И, показав мне телеграмму, он прибавил: «Это — ничто. Завтра я напишу всем театральным агентам Милана, и те тысяча восемьсот лир, от которых ты так великодушно отказался, чтобы не подвести твоего импресарио, будут тебе возмещены в самое ближайшее время, клянусь тебе в этом душой моей матери».
Бедный дон Пеппино! Его положение было по-настоящему трудным. Чтобы как-то спасти себя, ему пришлось, говорили мне, заложить даже драгоценности жены. Но в тот вечер, когда мы все вместе пошли обедать в порт, он был счастлив. А потом мы, опять-таки все вместе, отправились в театр Арену Пачини. Увидев меня с Кавалларо, антрепренеры театра вытаращили глаза. Решительно всем было известно, что мы давно в ссоре и друг с другом не разговариваем. Кавалларо купил места на стульях, и когда услужливый администратор поспешил предложить ему кресла и притом бесплатно — он отказался с величайшим презрением. «Благодарю,— сказал он,— я не нуждаюсь в вашей щедрости». Мы сели в первых рядах, и очень скоро по театру разнесся слух, что на спектакле присутствую я вместе с доном Пеппино. Многие артисты, которые из труппы Кавалларо перешли в Арену Пачини, теперь жалели об этом. Они на новом месте попали в затруднительное положение.
В тот вечер шла «Кармен». Исполнение было посредственным. Кавалларо ликовал. Малейшая шероховатость, малейшая неточность интонации отмечались им громким голосом: «Это неприлично! — кричал он.— Люди воображают себя импресарио, тогда как на самом деле они могут только чистить сапоги или торговать американскими орехами!» Те многие слушатели, которые его знали,— а их было, действительно очень много, так как Кавалларо являлся фигурой характерной и популярнейшей,— от души смеялись, слушая его критические замечания, дружелюбно приветствовали его и всячески выражали ему свое одобрение. Во втором действии отдельные голоса на галерке начали выкрикивать: «Титта Руффо! Хотим Титта Руффо!» И вся публика стала аплодировать. Между тем голосов, вызывавших меня, становилось все больше и больше, а аплодисменты превратились в настоящую овацию, так что я был вынужден встать и поблагодарить публику. Кавалларо, не переставая, шептал мне: «Сегодняшний случай их угробит, вот увидишь, потому что публика Катании — о, я хорошо знаю ее, публику Катании — ей на сцене нужен кумир; без такого кумира она живо охладеет к представлениям и перестанет ходить в театр. Жду не дождусь телеграммы из Салерно. Если даже тебе предложат половину того, что пообещали эти завербованные мафией,* эти бандиты, я буду считать, что мы их победили — ты благородным, достойным тебя поступком, я же тем, что не нанес тебе слишком тяжелого ущерба».
Когда мы после окончания спектакля выходили из театра, Кавалларо, повернувшись к антрепренерам, стоявшим* у дверей, сказал им саркастическим тоном: «До свидания!» И, указывая на меня,— «Самая большая рыба не клюнула на вашу приманку. Она, как видно, оказалась слишком тяжелой для ваших сетей, сплетенных из нитей вероломства и коварства. Эти нити весьма непрочные — они легко рвутся!» Он взял меня под руку и мы, не торопясь, пошли своей дорогой. Дон Пеппино проводил меня до дома; казалось, что ему трудно со мной расстаться.
* Мафия — полулегальная террористическая организация на острове Сицилия, фактически находящаяся на службе буржуазно-помещичьих кругов.
На другой день уже рано утром Кавалларо был у меня с телеграммой из Салерно. Мне предложили шестьсот лир за один месяц. Посоветовавшись с доном Пеппино, я решил согласиться, и мы ответили, что я буду в Салерно в субботу вечером. При выходе из здания телеграфа мы столкнулись с Джованни Грассо. Узнав, что в пятницу я покидаю Катанию, он пригласил нас, попросив захватить и Джиджи Макки, провести один из ближайших вечеров вместе с ним. Дело было во вторник. А на среду, сказал Грассо, он объявит в своем кукольном театре представление, посвященное мне. Тут же мы условились пойти после спектакля обедать в ресторан в порт. В среду Макки и Кавалларо зашли за мной и, мы отправились на спектакль. На двери маленького театрика была прикреплена большая афиша со следующим текстом: «Спектакль в честь великого баритона Титта Руффо. Будет поставлена история Ринальдо и Феррау, исполняемая единственным актером Джованни Грассо при помощи его чудесных марионеток». Мы сели в первый ряд. Театр был переполнен, главным образом детьми разных возрастов. Возбужденные и нетерпеливые, они криками требовали, чтобы начался спектакль. Я в первый раз присутствовал на представлении подобного рода, не знал истории Ринальдо и Феррау, и хотя Макки всячески старался просветить меня, я понял в ней очень мало и мало что запомнил. Менй смущал и оглушал адский шум, поднятый ребятней, ни минуты не сидевшей тихо и спокойно. Помню, что в один прекрасный момент две великолепные марионетки, два воина в шлемах и латах с мечами в руках встретились в яростной схватке и побежденным оказался Феррау. Когда закончился эпический поединок, занавес опустился среди несмолкаемого визга, криков и аплодисментов всех этих бесновавшихся ребятишек, разделившихся на два лагеря — кто за Феррау, кто за Ринальдо. Грассо высунул голову из-за скрывавшей его красной портьеры и, соединив вместе пять пальцев руки, еще опутанных нитями управления марионетками, приложил эти пять пальцев к губам, точно посылая мне воздушный поцелуй. При этом он. воскликнул громким голосом: «Прощай, брат мой! Да благословит тебя бог и да сохранит он тебе твой золотой голос!» Увидев, что Грассо обратился ко мне и указал на меня пальцем, вся куча беспокойных сопляков принялась рассматривать меня, как редкого зверя и, право не знаю как, но в одно мгновение разнесся слух, что я тоже кукольник. Я невероятно веселился, и Грассо остался этим очень доволен. Вечер закончился в порту.
Мы изо всех сил старались быть веселыми, но слишком печальное напоминание стояло по соседству с нами, а именно — маленький торговый пароходик, на котором я через день должен был отплыть в Неаполь, а оттуда в Салерно. Кавалларо смотрел на него с непередаваемой грустью. «Жизнь — скверная шутка,— сказал он вдруг,— следовало бы, чтобы у человека вместо сердца был камень. Когда я думаю, что послезавтра вечером этот пароход увезет тебя далеко и что ты, может быть, никогда больше не вернешься сюда и даже, может быть, в вихре твоих будущих триумфов совершенно позабудешь нас, когда я думаю об этом, честное слово, не могу удержаться от слез». Грассо, наоборот, развлекался тем, что давал мне советы для сохранения голоса, советы главным образом характера физиологического. И вдруг, засунув пальцы в волосы: «Брат мой,— сказал он,— прошу тебя, держись подальше от „этого дела'». Оно погубило Чиччо Карди. Он влюбился в бабенку, и оставил во всем этом свои си-бемоли. Весь секрет певца — в воздержании». Джиджи Макки напевал вполголоса «Небо и море» из «Джиоконды», свой любимый романс. Дон Пеппино, погруженный в печальные размышления, смотрел вдаль. Я тоже чувствовал, что оставляю у них частицу самого себя, чувствовал, что расстаюсь со многими дорогими воспоминаниями о значительном периоде работы и совместной жизни, и глубокая печаль охватила мою душу. Друзья проводили меня домой. И тут явился служащий пароходного общества и предупредил, что отплытие парохода в пятницу откладывается на несколько часов. Ждут из Сиракуз партию быков, которые должны быть доставлены в Неаполь.
В пятницу утром Кавалларо, Грассо и я, приглашенные Макки, встретились в маленьком ресторанчике на виа Этнеа и провели вместе весь день. К вечеру — пароход отплывал в семь — я забежал
