отец, не мог проронить ни одной слезы. Я долго всматривался в восковое лицо, успокоившееся в последнем сне, и мне казалось, что я вижу высеченным на нем слово, которым Яго заканчивает свое знаменитое кредо, так часто и так бесподобно исполнявшееся Морелем.
Его жена была, в полном смысле слова, олицетворением горя. Вернувшись в комнату, где лежал покойный, она вручила мне две вещицы Мореля, оставленные им мне на память: серьги, которые были у него в ушах, когда он впервые дебютировал в роли Гуарани в миланском театре Ла Скала, и его фрачные запонки. „Са c'est toute la richesse qui est restee de mon pauvre Victor. Avant de mourir il m'a recommande de les consigner a vous comme souvenir de sa devotion et de sa profonde admiration pour son cher et grand ami Ruffo'.*
В одной из нью-йоркских церквей я пел с аккомпанементом органа на траурной мессе по Морелю. В этот день сияло солнце, и большие многоцветные готические витражи, пропуская его лучи, отражались на катафалке, возвышавшемся на середине церкви. Наблюдая сверху печальную сцену, я мысленно откинул крышку гроба и увидел величественное чело старца, освещенное как бы последним ореолом.
Когда закончилась служба, среди тех немногих, которые пошли за гробом до места последнего успокоения, был и я. И прежде чем дорогой прах был скрыт под мраморной урной, я не смог, как друг и как итальянец, удержаться от того, чтобы не напомнить присутствующим, что со смертью Мореля искусство потеряло одного из лучших своих поборников. Но имя его не будет позабыто никогда. Оно останется в веках нерасторжимо связанным с бессмертной славой Джузеппе Верди, потому что Морель был одним из тех избранных артистов, которыми восхищался великий маэстро.
* «Вот это все богатство, оставшееся после моего бедного Виктора. Перед смертью он поручил мне передать эти вещи вам на память о его преданности и глубоком восхищении дорогим и великим другом Руффо» (франц).
Глава 27. ПОСЛЕДНЕЕ ТУРНЕ ПО ЦЕНТРАЛЬНОЙ АМЕРИКЕ
В 1924 году импресарио и дирижер оркестра Адольфо Бракале, ставший компаньоном кубинского финансиста по фамилии Ортега, пригласил меня совершить турне в роли Гамлета по театрам Центральной Америки и предложил выгодный контракт. Я с большим удовольствием согласился, так как очень желал ознакомиться с той частью Америки, где еще никогда не был. И как только закончились мои гастроли в театре Метрополитен, я поехал в Гавану, где был назначен сбор труппы и откуда предполагалось начать турне. Я был приглашен на сорок представлений с тем, чтобы чередовать «Гамлета» с «Цирюльником», «Паяцами», «Андре Шенье» и «Тоской».
Мы начали свои выступления в Национальном театре Гаваны и начали их с большим успехом не только художественным, но и финансовым, так как в этом театре удалось назначить исключительно высокие цены на билеты. Но в театрах второстепенных сборы оказались недостаточными, чтобы покрыть все расходы по содержанию труппы и чтобы платить мне тот высокий гонорар, который был обусловлен по договору. И, конечно, это привело к недоразумениям между мной и антрепренерами. Я обвинял их в том, что они меня обманули, предложив условия заведомо для них невыполнимые. Антрепренеры оправдывались расходами по труппе и старались доказать, что мой гонорар слишком высок. Таким образом я попал в очень неприятное положение по отношению к товарищам. Между тем дела антрепризы продолжали ухудшаться. Надо сказать, что немалую роль в этом ухудшении сыграл и тот факт, что вся Куба была в те дни охвачена революцией. Когда мы прибыли в Сантьяго, положение наше было отчаянным. Мне не хотелось, чтобы артисты, хор и оркестр пострадали от того, что я был обманут антрепризой, и, чтобы спасти все дело, я решил пойти на уступку, значительно сократив гонорар, полагавшийся мне по контракту. Эта уступка позволила нам продолжать турне и, кстати, вполне благополучно. С острова Кубы мы переехали на Порторико, а оттуда на маленьком пароходике отплыли в Венесуэлу. Это было очаровательнейшее путешествие. В труппе к тому времени уже возникло некое чувство товарищества, и каждый проявлял добрую волю, делая все возможное, чтобы спасти баланс и сохранить свою репутацию. Мы пробыли в Каракасе, столице Венесуэлы, около сорока дней. Я дебютировал в театре Муничипале, огромнейшем помещении, в моей любимой опере Гамлет с выдающимся художественным успехом. Что касается финансового результата спектакля, то и на него нельзя было пожаловаться. Тем не менее после третьего или четвертого представления финансовый кризис, охвативший всю страну, лишил нас возможности продолжать работать в приемлемых для нас условиях. Положение с каждым днем все больше и больше обострялось. Тогда, желая продолжать турне, чтобы не оставить стольких людей неожиданно лишенными всяких средств, я проявил дерзкую инициативу. Собрал всю труппу совместно с хором и оркестром и предложил им создать кооперативное общество, куда антрепренеры войдут лишь в качестве членов без права единолично решать административные вопросы и где каждому артисту будет предоставлена возможность проверять счетные книги. Этот акт справедливости и товарищеской солидарности поднял мой авторитет и обеспечил мне расположение моих коллег. Не понравилось это предложение только антрепренерам и особенно Ортеге, который считал, что поскольку он финансирует антрепризу, то должен быть избавлен от какой бы то ни было ответственности. Но так как дело шло о спасении целой группы людей, то я был непреклонен и не уступал ни в чем, а боролся без устали так напористо и воодушевленно, что заставил антрепренеров следовать за нами до самого конца нашего турне.
И вот однажды утром, в то время как я собирался на репетицию, я получил из Рима две телеграммы, страшно меня встревожившие. Одна из них была от моего домашнего врача; он сообщал мне, что возникла необходимость подвергнуть мою жену тяжелой хирургической операции в течение ближайших сорока восьми часов, и испрашивал на это мое согласие. Другая телеграмма, еще более горестная, была от моих детей. Потрясенный, я тотчас же помчался на телеграф и выслал свое согласие на операцию. Вечером мне предстояло выступление в «Севильском цирюльнике». Театр был переполнен еще более обычного, так как на спектакле должен был присутствовать президент республики, генерал Гомес. Само собой разумеется, я предупредил импресарио, что петь в этот вечер никак не смогу. Откуда было взять силы, чтобы перевоплотиться в комический образ Фигаро? Но антрепренеры обязали меня выступить во что бы то ни стало: отказ мой, говорили они, означал бы конец турне. Должен сказать, что выступление мое не было блестящим. Могло ли быть иначе? Во время спектакля мне представлялась моя обожаемая подруга, подвергающаяся смертельной опасности под ножом хирурга. Я вернулся в гостиницу обессиленный. Заснуть в ту ночь я не смог. На рассвете я вышел на улицу и бродил по безмолвному городу. Сердце мое сжимало зловещее предчувствие. Мне хотелось бежать, хотелось на крыльях перелететь те многие мили, которые отделяли меня от Рима. Я направился к возвышенности вблизи Каракаса и углубился в лес. Солнце всходило и мало-помалу сверкающие лучи огромного диска стали проникать сквозь узоры листвы. Я остановился на лужайке, откуда город был виден как на ладони. Солнце ослепило меня. Инстинктивно, не помня себя и сам не зная, что я делаю, я бросился к подножию колоссального эвкалипта, сорвал с головы шляпу, закрыл глаза и в слезах, всецело охваченный мыслями о моей дорогой подруге и о наших детях, воззвал с мольбой к могучей силе, управляющей миром... Не знаю, сколько времени я пробыл в этом состоянии. Мучительное напряжение во время представления и бессонная ночь меня доконали. Вернулся я в гостиницу еле живой и провел как этот день, так и весь следующий в состоянии полного отчаяния, не переставая бомбардировать своих телеграммами, пространными как письма. Наконец я получил ответ от детей и от врача, который сообщал мне, что операция прошла благополучно и что он будет каждый день сообщать мне о состоянии
