— Она сообщает им, что они должны предъявить ультиматум, — поведал Чамче Джабраил Фаришта. — Один из нас должен умереть, что-то в этом духе.
Но когда террористы вернулись, Тавлин с ними не было, и уныние в их глазах было теперь с оттенком стыдливости.
— Они растеряли свои потроха, — шепнул Джабраил. — Не могут ничего поделать. Итак, что остаётся нашей Тавлин-
Вот что она сделала:
Чтобы доказать своим пленникам, да и своим товарищам-пиратам, что мысль о провале или капитуляции ни за что не ослабит её решимости, она появилась после своего мимолётного отступления в коктейль-зале для первого класса, чтобы предстать пред ними подобно стюардессе, демонстрирующей пассажирам спасательные средства. Но вместо того, чтобы надевать спасательный жилет и доставать из клапана свисток et cetera, она быстро задрала свободную чёрную
— Когда великая идея входит в мир, великое дело, возникают некоторые ключевые вопросы, — молвила она. — История спрашивает нас: каковы мы, её носители? бескомпромиссны ли мы, решительны ли, сильны — или же мы покажем себя приспособленцами, идущими на компромисс, соглашающимися и уступчивыми?{264}
Её тело было ответом.
Проходили дни. Замкнутые, кипящие обстоятельства захвата, такие личные и такие далёкие, побуждали Саладина Чамчи спорить с женщиной: непреклонность тоже может быть мономанией{265}, хотел сказать он, она может оказаться тиранией, она слишком хрупка, тогда как гибкость тоже может быть и человечной, и достаточно прочной, чтобы выжить. Но он не сказал ничего, разумеется; он погрузился в апатию дней.
Джабраил Фаришта обнаружил в кармашке переднего кресла памфлет, написанный покинувшим их мистером Магеддоном. К тому времени Чамча заметил решительность, с которой кинозвезда сопротивляется приходу сна, так что было неудивительно видеть его читающим и заучивающим наизусть строки креационистской листовки, в то время как его уже отяжелевшие веки опускались всё ниже и ниже, пока он не заставлял их снова широко раскрыться. Рекламный листок утверждал, что даже учёные прилежно переизобретали Бога; что, доказав существование единой универсальной силы (для которой электромагнитное, гравитационное, сильное и слабое взаимодействия{266} современной физики являлись всего лишь аспектами, аватарами, можно сказать, или ангелами), мы получаем древнейшую из всех вещей, верховную сущность, управляющую всем творением…
— Смотрите, что говорит наш друг: что если бы тебе пришлось выбирать между каким-нибудь бестелесным силовым полем и настоящим живым Богом, кого бы ты выбрал? Дельное замечание, а? Ты не можешь молиться электрическому току. Нет никакого смысла спрашивать у волновых форм ключи от Рая. — Он закрыл глаза, затем резко распахнул их вновь. — Чушь собачья всё это, — с отчаяньем произнёс он. — Тошнит от неё.
После первых дней Чамча перестал обращать внимание на зловонное дыхание Джабраила, поскольку все в этом мирке пота и предчувствий пахли не лучше. Но лицо его было невозможно игнорировать: огромные пурпурные синяки неусыпности растекались, как пятна мазута, вокруг его глаз. Наконец его сопротивление сломалось, он рухнул на плечо Саладина и проспал беспробудно четверо суток.
Очнувшись, он обнаружил, что Чамча с помощью мышеподобного, козлобородого заложника, некоего Джаландри, перенёс его в пустующий ряд центрального отсека. Придя в сортир, он мочился целых одиннадцать минут и вернулся с выражением настоящего ужаса в глазах. Он вновь уселся рядом с Чамчей, но не проронил ни слова. Две ночи спустя Чамча снова заметил его борьбу с накатывающей сонливостью. Или, как выяснилось, со сновидениями.
— Десятой по высоте вершиной в мире, — расслышал Чамча его бормотания, — является Шишапангма Фэнь, восемь ноль один три метра. Аннапурна девятая, восемьдесят — семьдесят восемь. — Иногда он начинал с другой стороны: — Первая, Джомолунгма, восемь восемь четыре восемь. Вторая, К2, восемьдесят шесть — одиннадцать. Канченджанга, восемьдесят пять — девяносто восемь, Макалу, Дхаулагири, Манаслу. Нанга-Парбат, восемь тысяч сто двадцать шесть метров.
— Вы считаете пики-восьмитысячники{267}, чтобы заснуть? — поинтересовался Чамча. — Они покрупнее овечек, но не столь многочисленны…
Джабраил Фаришта впился в него взглядом; затем склонил голову, приняв решение.
— Не для того, чтобы заснуть, друг мой. Чтобы бодрствовать.
Именно тогда Саладин Чамча узнал, почему Джабраил Фаришта стал бояться сна. Нам всем бывает нужно поплакаться кому-то в жилет, а Джабраил ни с кем ещё не говорил о том, что случилось после того, как он обжирался нечистыми свиньями. Сны начались той же ночью. В этих видениях он всегда был как бы не собой, но своим тёзкой, и я говорю не о том, что играл эту роль, мистер Вилкин, я — это он, он — это я, я — это хренов архангел, Джабраил собственной персоной, живьём, чёрт подери.
— Вау,
Джабраил Фаришта не умел определять, когда ему удавалось кого-то разозлить.
Может быть, из-за прозвищ, может быть, нет, но Саладин нашёл открытия Джабраила патетическими, антикульминационными: что странного в том, что сны изображали его ангелом, сны — такая проклятая штуковина, в которой может случиться всё что угодно, которая в действительности показывает не более чем банальную эгоманию? Но Джабраил потел от страха:
— Дело в том, мистер Вилкин, — стенал он, — что каждый раз, когда я иду спать, сон продолжается с того момента, где прервался. Тот же самый сон в том же самом месте. Как будто кто-то поставил видео на паузу, пока я вышел из комнаты. Или, или… Как будто он — тот, кто бодрствует, а всё вокруг — чёртов кошмар. Его проклятый сон: мы. Здесь. Всё это.
Чамча уставился на него.
— Точно, псих, — констатировал он. — Кто знает, спят ли ангелы вообще, а тем более — видят ли сны.
— Я говорю как псих. Я прав, так?
— Да. Вы говорите как псих.
— Тогда, чёрт возьми, — вскричал Джабраил, — что происходит у меня в голове?
Чем дольше он оставался без сна, тем более болтливым становился; он начал потчевать заложников, угонщиков и деморализованную команду рейса 420 (этих некогда презрительных стюардесс и этот некогда сияющий лётный состав, мрачно выглядывающий ныне из своего закутка, словно побитый молью, и даже утративший былой энтузиазм к бесконечным играм в
