действительно представлялся божеством. Никто не назвал бы Исмаила скромным, благородным или добрым. Тем не менее именно в таких выражениях говорила о нем вычеркнутая из истории принцесса Кара-Кёз, когда после победы при Мерве с головой Шейбани-хана в кувшине с медом он торжественно вступил в Герат. Шах Исмаил стал ее первой любовью. Тогда ей исполнилось семнадцать.
— Значит, это все-таки правда! — воскликнул Акбар. — Выходит причина отказа Черноглазки вернуться вместе с Ханзадой ко двору нашего деда, причина запрета упоминать ее имя заключается вовсе не в том, что ее соблазнил ваш Аркалья или Аргалья, как полагала незабвенная Гюльбадан, а в ее любви к персидскому шаху!
— В сказании о Кара-Кёз две главы, о хранитель вселенной, — пояснил Могор. — Две главы и два героя. Первая посвящена победителю, вторая — тому, кто его уничтожил. Нужно признать, что женщина — существо несовершенное, и у молодой особы, о которой идет речь, имелась своя слабость — она любила быть на стороне победителей.
Герат. Жемчужина Хорасана, родина создателя непревзойденных миниатюр Бехзада и бессмертного философа любви — поэта Джами; место упокоения покровительницы самой красоты, царицы, названной Гаухар-Шаад, то есть «сверкающая, словно алмаз». «Теперь ты принадлежишь Персии, о Герат! — повторял про себя Исмаил-шах, следуя улицами покоренного города. — Твоя история, твои оазисы и купальни, мосты, каналы и минареты — все это теперь мое». Из окна дворца за ним следили две пары глаз — две принцессы из рода Великих Моголов. «Теперь мы либо умрем, либо получим свободу», — произнесла Ханзада. Она постаралась, чтобы ее голос звучал спокойно. Она заметила запечатанный кувшин, притороченный к седлу коня, следовавшего за Исмаилом, и поняла, что в нем находится. «Если отец мертв, его сына ожидает та же участь», — добавила она. Предчувствие не обмануло ее: к тому времени, как Исмаил явился к ним, мальчика уже отправили вслед за отцом. Почтительно склонив голову перед принцессами, шах Исмаил обратился к ним с краткой речью:
— Вы сестры великого брата моего, и я дарую вам свободу. В знак своего расположения к почтенному Бабуру я намерен отправить вас вместе с дарами в Кундуз, где он сейчас пребывает. Думаю, для него вы станете самым дорогим из всех моих подарков.
— До сегодняшнего дня я была не только сестрой, но еще женой и матерью, — отвечала Ханзада. — Две трети меня ты уже уничтожил, а то, что осталось, думаю, можно отправить к родным.
Ее сердце — сердце супруги Древоточца и матери восьмилетнего принца — разрывалось от горя, но ни словом, ни жестом, ни взглядом она не позволила себе показать свои истинные чувства, поэтому шах Исмаил посчитал ее холодной и бездушной. В свои двадцать девять Ханзада-бегум по-прежнему оставалась красавицей, и у Исмаила возникло искушение взглянуть на ее прикрытое кисеей лицо, однако он сдержался и перевел взгляд на младшую сестру.
— А что вы скажете своему освободителю? — со всей учтивостью, на какую только был способен, спросил он.
Ханзада-бегум взяла девушку за локоть, как бы собираясь увести.
— Мы с сестрой одного мнения, — сказала она. — Мы отправимся домой.
И тут произошло неожиданное. Кара-Кёз отстранила сестру, откинула тонкую кисею и, смело глядя в лицо Исмаилу, произнесла:
— Я предпочла бы остаться.
После череды жестоких сражений мужчина особенно остро осознает, сколь хрупкая это вещь — жизнь; его дух слабеет, он начинает ценить жизнь с особой силой, словно драгоценную чашу, которая чуть-чуть не разбилась вдребезги. В такие моменты все мужчины на какое-то время делаются трусами; они думают только об одном — как бы забыться в женских объятиях, услышать исцеляющие слова любви, которые шепчут только женщины; они жаждут одного — затеряться в смертельно опасных лабиринтах любви. В подобном состоянии мужчина готов совершать поступки, которые могут свести на нет все тщательно продуманные планы, и давать обещания, которые способны круто изменить его судьбу. Так случилось и с Исмаил-шахом — он утонул в черных глазах принцессы.
— Тогда оставайся, — вымолвил он.
— О да! — со вздохом проговорил император, вспоминая собственные ощущения. — Женщина — на нее уповаешь, когда душа твоя опустошена, когда руки твои в крови, ее жаждешь, чтобы своим прикосновением она стерла чувство вины за пролитую кровь, если ты победил, и избавила бы от уязвленного тщеславия, если победили тебя. Женщина — чтобы унять пробирающую до костей дрожь, чтобы осушить слезы стыда и облегчения от того, что всё уже позади; женщина — чтобы окропила тебя лавандой и ты перестал ощущать запах крови на кончиках пальцев и зловоние собственной бороды. И пусть женщина скажет, что ты принадлежишь ей одной, отвлечет тебя от мыслей о смерти, избавит от тревожного чувства, что когда-то и тебе придется предстать перед судом Всевышнего, изгонит из твоего сердца зависть к тем, кто успел пройти через это испытание до тебя и удостоился лицезреть Его. Женщина — только она одна способна заглушить самое страшное и самое тайное из всех твоих сомнений — сомнение в возможности жизни после смерти, сомнение в самом существовании Всевышнего, ибо смерть настолько очевидна, безусловна и окончательна, что исполнение какого-либо высшего предназначения после этого представляется невозможным.
Позднее, после того как Исмаил потерял ее навсегда, он говорил о том, что был околдован, о том, что в ее взгляде было нечто потустороннее. Говорил, что в нее вселился Сатана, который и привел его к гибели. «Никогда не подозревал, — делился он со своим глухим слугой, — что подобная красота может сочетаться с такой черствостью. Не ожидал, что она бросит меня так же бездушно, как выбрасывают старые туфли. Я думал, что меня любят. Никогда не ожидал, что, как Меджнун,[45] сам буду сходить с ума от любви. Она разбила мне сердце».
Ханзада вернулась в Кундуз, к Бабуру, без сестры. Ее встретили торжественно: перед ней прошли маршем полки, гремели барабаны, звенели песни, кружились в танце стройные девушки. Сам Бабур подошел, чтобы заключить ее в объятия, когда она вышла из паланкина. Однако душа его кипела от ярости, и именно тогда он повелел вычеркнуть имя Черноглазки из семейной хроники. Правда, еще какое-то время он делал вид, что питает к Исмаилу дружеские чувства. В оборот были пущены монеты с профилем Исмаил-шаха, а тот, в свою очередь, дал Бабуру войска, чтобы вытеснить из Самарканда узбеков. Вскоре после этого Бабур перестал скрывать свою неприязнь и дал знать Исмаилу, что пора бы ему убраться с его территории к себе в Персию.
— Вот это интересно, — заметил Акбар. — Для нас всегда оставалось непонятным, что побудило нашего деда сразу после взятия Самарканда вдруг потребовать, чтобы Исмаил увел свои войска. Как раз тогда он перестал писать историю своей жизни и вернулся к этому лишь спустя одиннадцать лет. Как только персы ушли, он снова потерял Самарканд и был вынужден податься на Восток. Мы полагали, что причиной его отказа от помощи персов послужило недовольство религиозной риторикой Исмаил-шаха, настойчивостью, с которой тот навязывал всем идею о своем божественном статусе, и претензиями на роль главного шиита. Однако если истинной причиной явилось накопившееся у деда раздражение из-за Черноглазки, то это означает, что ее поступок оказал огромное влияние на целую цепь дальнейших событий. Ведь именно потеря Самарканда вынудила Бабура устремиться в Хиндустан и положить здесь начало новой династии, третье звено которой — мы сами. Если твои слова верны, то получается, что наша империя возникла благодаря капризу Кара-Кёз! Следует ли нам осуждать ее за это или прославлять? Кем она была — предательницей или родоначальницей, которая определила наше будущее?
— Ни то ни другое, — ответил Могор. — Она была прекрасной, своевольной девушкой, которая и сама поначалу не сознавала, сколь сильна ее власть над мужчинами.
Вот она, Кара-Кёз — Черноглазка. Она в столичном городе Тебризе, возлежит на коврах, подобно Клеопатре, доставленной в покои Цезаря. Вокруг Тебриза даже горы были устланы коврами, потому что мастера-ткачи сушили там свои изделия. У себя в покоях сиятельная Кара-Кёз каталась по персидским
