сказал кто-то. Никто не кинулся вдогонку. Осталось одно — чувство стыда за содеянное. Когда посланник Папы прибыл в город, дворец уже стоял запертый, с опущенными шторами, на его дверях красовалась муниципальная печать. И более ста лет он был необитаем. Грудь потерявшего сознание от заражения крови Аргальи пронзила предательская пика флорентийского милиционера, и это ознаменовало конец эпохи великих кондотьеров.
А река Арно, словно под действием проклятия, оставалась без воды целый год и еще один день.
— Выходит, у нее не было детей. Как это прикажешь понимать? — вопросил рассказчика Акбар.
— Я еще не закончил, — был ответ.
Начало светать, когда Никколо увидел вдалеке повозку, груженную бочками, с Аго вместо кучера. Он понял, что ловлю дроздов придется отложить до другого раза, поставил на место клетки и направился в конюшню. Он едва ли мог позволить себе такой щедрый подарок, как пара лошадей, но решился на этот шаг без малейшего сожаления. Как знать, может, благодаря именно этому поступку его имя запомнится людям. Запомнится как имя человека, который помог спастись от преследователей принцессе из славного рода Тамерлана, прозванной Флорентийской Чародейкой. Выходя из дома, Никколо крикнул жене, чтобы немедленно спустилась и приготовила запас еды и вина для долгого пути. По его голосу Мариетта догадалась, что случилось нечто чрезвычайное. Она вскочила с постели без слова упрека, хотя кому понравится, когда его будят посреди ночи, да еще таким бесцеремонным образом. Аго с грохотом подкатил ко входу. Он тяжело дышал, вид у него был испуганный. Макиа вопросительно вскинул брови, вместо ответа Агостино Веспуччи ребром ладони резко провел по горлу. От волнения, от горя и страха из глаз его брызнули слезы.
— Да откупорьте же бочки наконец! — крикнула Мариетта. — Они, наверное, там все побитые и еле живые!
Аго сделал все возможное, чтобы облегчить беглянкам переезд: набросал в бочки подушек, устроил с боков подъемные дверцы, просверлил дырки, чтобы легче дышалось. Однако, несмотря на принятые меры, обе женщины выглядели неважно — с опухшими, красными лицами, и все в синяках и царапинах. Они с благодарностью приняли из рук Мариетты воду, но от пищи отказались — тряска не прошла для них бесследно. Затем они попросили отвести их туда, где можно было бы переодеться, и Мариетта проводила их в хозяйскую спальню. В руках у Зеркальца была небольшая сума, и когда спустя полчаса они вышли, то уже были одеты как мужчины: в короткие туники (у Кара-Кёз она была красная с золотом, у Зеркальца — синяя с белым), в панталоны из плотной шерсти и высокие замшевые сапоги. Талию перепоясывали ремни. У обеих волосы были коротко острижены и скрыты под плотно облегающими головы шапками. При виде туго обтягивающих бедра панталон Мариетта лишь охнула, но удержалась от каких бы то ни было замечаний, только спросила, не желают ли они все же перекусить перед дальней дорогой. Они ответили отказом, хотя и поблагодарили хозяйку за провизию — хлеб, сыр и холодное мясо, — после чего вышли из дома. Макиа и Аго уже ждали их. Аго снова занял место кучера. Бочек в повозке уже не было, зато там стояли два сундука и еще одна большая сума, где были сложены пожитки Аго и все деньги, которые ему удалось собрать, плюс несколько чеков на значительные суммы.
— В Генуе я смогу обменять их на деньги, — произнес он, преданно глядя на Кара-Кёз. — Вам нельзя путешествовать одним.
Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами.
— Значит ли это, — произнесла она, — что, предвидя наши трудности, вы готовы без раздумий и проволочек бросить свой дом, свои дела, свою привычную жизнь и отправиться с нами навстречу неизвестности, где нас подстерегают, возможно, еще большие опасности?
Он кивнул:
— Да, я готов.
— Тогда с этой минуты мы принадлежим вам, — сказала она и взяла его руки в свои.
Макиа стал прощаться.
— Сначала нас было трое: Антонино Аргалья, Никколо Макиа и Аго Веспуччи, — сказал он старому другу. — Двое любили путешествия. Третий всему миру предпочитал свой родной город. И вот теперь один ушел навсегда, а другой все равно что в тюрьме. Мои горизонты сузились до размеров этой фермы, и на истории моей жизни скоро можно будет поставить точку. Ты же, мой Аго, мой милый домосед, готовишься отправиться на поиски нового мира. — Закончив свое краткое напутствие, он положил на ладонь Аго три сольди со словами: — Возьми. Я был тебе их должен.
Перед тем как повозка и два всадника скрылись за поворотом, рассветные солнечные лучи тронули поседевшие, редкие волосы на голове Аго и на несколько мгновений его голова снова стала золотой, как в детстве, когда он и Макиа впервые отправились на поиски знаменитого корня мандрагоры: сначала в дубовую рощу Каффаджо — родового поместья семейства Никколо, потом в долину около монастыря Санта-Мария дель Импрунета и даже в лес возле замка Биббионе.
19
Он потомок Адама, а не Мухаммада…
Он потомок Адама, а не Мухаммада — так объяснил ему Абул-Фазл. Авторитет, законность его бытия проистекают от того, что он ведет свое происхождение от первочеловека, отца всех людей. Для первочеловека нет ни религий, ни географических пределов. Он выше, чем владыка Персии, что правил до прихода мусульман; выше, чем хиндуистский чакравартин, движение колес колесницы которого правит мирозданием. Он — начало начал и царь царей. Отсюда следует, что человеческая природа, а вовсе не божественное провидение есть главная сила, которая движет и направляет историю. Именно ему, Акбару, как совершенной личности, дано право быть движителем Времени.
Солнце еще не взошло, но Акбар был уже на ногах — бодр и полон идей. Погруженный в сумерки Сикри казался ему воплощением сокровенных тайн жизни, зыбким миром, полным вопросов, на которые ему надлежало отыскать ответы. Для него это было время медитации. Он не творил молитв. Правда, иногда посещал гробницу Чишти, но делал это ради того, чтобы спасти себя от ядовитой критики завистников, таких как Бадауни или наследный принц Селим. Тот был еще менее религиозен, чем отец, но принял сторону святош, для того чтобы досадить Акбару. В эти предрассветные часы, покуда солнце не накалило камни Сикри и страсти его жителей, император предпочитал размышлять о высоком, а не о таких банальностях, как наскоки принца Селима. Он предавался медитации еще и в полдень, и вечером, и около полуночи, но больше всего любил время перед рассветом, когда так хорошо думалось под негромкие звуки религиозных песнопений. Иногда он повелевал музыкантам умолкнуть, и тогда его обнимала тишина, нарушаемая лишь предрассветными голосами птиц.
Временами — поскольку он был человеком, обуреваемым многочисленными желаниями, — его посещали образы женщин: танцовщиц, наложниц, даже законных жен. Прежде чаще других ему являлась его драгоценная Джодха — ее дерзкие речи, ее прелести, ее искусство в любовных забавах. В глубине души он сознавал, насколько несовершенен сам, но ее почитал за совершенство. Красавица и умница, советчица и тигрица в постели, то есть все, о чем мужчина может только мечтать. Она была его шедевром (так, по крайней мере, он считал долгое время), воплощенной мечтою, существом из мира
