Очень большое зло – торговля рабами. Рабы, которых ведут из внутренних областей материка, должны проделать много долгих переходов, прежде чем достигнут побережья, и в этом пути множество их гибнет от голода, жажды и усталости. Но работорговец сам переносит такие же лишения, и потому нет никаких разумных оснований клеймить его как чудовище. Его интересы требуют, чтобы рабы оставались живы и здоровы, потому что в этот караван, возможно, вложены все его деньги.
Когда они доходят до места назначения, их быт полностью обустроен. Правда, они должны работать бесплатно, однако избавлены от всех хлопот, и им обеспечено содержание, поскольку хозяева заботятся об их благе. Или вы считаете, что каждый нехристианин – бессердечный негодяй?
Кроме того, негры очень ленивы и не желают работать добровольно, а потому за ними надо строго присматривать. К тому же они вовсе не ангелы: среди них есть воры, пьяницы, беглецы, поджигатели. Что надо делать с такими? О том, чтобы оставлять их без наказания, не может быть и речи: это означает поощрять беспорядок и анархию. А если сажать их в тюрьму, то эти люди только посмеются над таким наказанием: для них будет огромным удовольствием отдохнуть несколько дней в прохладе и набраться сил для новых злых дел. При таких обстоятельствах остается только одно средство – порка. Здесь это вызывает шумное негодование в некоторых кругах – среди людей, которые всегда руководствуются отвлеченными теориями и пренебрегают изучением реального положения дел. Да, порка бесчеловечна, но пусть кто- нибудь найдет ей замену. И кстати, не лучше ли было бы иногда пороть плетью заключенных в немецких тюрьмах, чем применять фальшивый «гуманизм» к заключенным всех разновидностей одинаково?
Тиранию нужно осуждать, кто бы ни был ее жертвой – бедный негр или цивилизованный белый труженик на сибирском руднике. Но тот, кто хочет быть честным, не может требовать, чтобы представления о добре и зле были одинаковыми во всех странах. Рабство у восточных народов – освященное веками установление. Я сомневаюсь, что оно когда-либо будет полностью отменено, и в любом случае попытки уничтожить древний обычай одним ударом – глупость. Поэтому европейцам следует делать это медленно, и прежде всего пусть они сами подают нам пример. А ведь многие европейцы, живущие на Востоке, имеют рабов, которых покупают для своего удобства. Они не рассказывают об этом на родине или же говорят, что поступают так «для пользы науки». Араб использует рабов для работ в поле и в доме, а европеец принуждает их выполнять более тяжелый труд кули, то есть носильщика, – в чем тут разница с точки зрения морали? К тому же европейцы, владеющие рабами, не всегда отпускают негров на свободу после долгой службы, как делают арабы, а продают их другим хозяевам.
Однажды магометане Занзибара были очень возмущены, узнав, что некий англичанин, уезжая, продал свою чернокожую наложницу – конечно, не открыто на рыночной площади (где теперь стоит английская церковь), а без огласки – одному чиновнику-арабу. Был и еще один случай, тоже оскорбивший наше чувство приличия. Сосед французского консула наказывал своего непокорного раба так сурово, как тот заслужил, но этот раб, с обычной для негров трусостью и неспособностью молча терпеть боль, стал вопить с ужасной силой, и только отчаянный крик пробился через довольно высокомерное безразличие французского консула. Этот господин и сам не был безупречным святым и, похоже, придерживался правила: «Пусть другие исполняют то, что я проповедую». Он жил с негритянкой, которую купил, и она родила ему чернокожую дочку, эту девочку в конце концов взяла на воспитание французская миссия.
Нечему удивляться, если арабы, насмотревшись на такое, не доверяют европейцам. Они считают, что освобождение рабов имеет целью разорить их и таким путем разрушить исламский уклад жизни. В первую очередь они подозревают в коварстве и интригах англичан.
Если уж необходимо отказаться от рабства, это придется делать в высшей степени медленно и осторожно. Нужно убедить владельцев плантаций, что применение усовершенствованных сельскохозяйственных машин позволит им обойтись без сотен работников. Нужно добиться, чтобы владелец осознал, что никто не желает его разорить и что справедливость будет проявлена к нему так же, как к рабу.
Это, несомненно, было бы более гуманно и более по-христиански, чем напоказ построить на невольничьем рынке церковь, которая к тому же является лишней, потому что две уже существовавшие церкви, католическая и протестантская, имеют мало прихожан.
Любые насильственные меры могут лишь оскорбить арабов, которые, как и большинство других жителей Востока, в высшей степени консервативны и очень крепко держатся за старые традиции. Поэтому не следует грубо навязывать арабу новые идеи, которые он не может понять и которые его возмущают. Несогласие с европейскими взглядами на мир немедленно приводит к тому, что арабов обвиняют в мусульманском фанатизме, но эти обвинения в огромной степени преувеличены. Доказательство этому я увидела, когда вернулась на Занзибар после девятнадцати лет отсутствия. За эти годы я стала христианкой и потому, как вероотступница, заслуживала ненависть моих земляков больше, чем если бы родилась в христианской вере. Но они все поздравляли меня с приездом, искренне и сердечно просили Бога защитить меня. Не фанатизм, а инстинкт самосохранения руководит ими, когда дорогие для них установления подвергаются нападкам со стороны невежественных или недостойных христиан.
Негры обычно безразличны к религии, и их согласие принять какую-либо веру часто зависит от того, какими материальными выгодами может привлечь их миссионер. На Занзибаре один английский священник однажды пожаловался мне, что количество его прихожан меняется в зависимости от того, сколько и каких товаров присылают ему с родины. Прежде чем можно будет повысить уровень духовности негров, нужно разбудить в них инстинктивное религиозное чувство. И в этом случае тоже надо действовать продуманно!
Глава 17
Дворцовый заговор
После смерти моего отца я мирно жила в Бет-иль-Тани со своей матерью и с Холе, счастливая благодаря их любви и дружбе. Это полнейшее счастье продолжалось три года, а потом случилась эпидемия холеры, которая опустошала весь остров Занзибар и каждый день уносила жизнь нескольких человек из нашего дома. Эпидемия началась в самое жаркое время года. Однажды ночью я была не в состоянии спать на своей кровати из-за удушающей жары и приказала горничной постелить мягкую циновку на полу, надеясь найти там немного прохлады и покоя.
Можете себе представить мое изумление, когда, проснувшись, я увидела у своих ног мою горячо любимую мать, которая корчилась в судорогах от боли. В ответ на мой встревоженный вопрос, что с ней, она простонала, что провела на этом месте полночи. Чувствуя, что умирает от холеры, она хотела быть рядом со мной в последние минуты жизни. При виде того, как моя милая мать страдает, я едва не сходила с ума – и мое отчаяние усиливалось тем, что я не могла облегчить ее муки. Она сопротивлялась смерти еще два дня, а потом навсегда покинула меня. Мое горе не имело границ. Я не слушала ничьих предупреждений и в отчаянии обнимала тело матери, несмотря на опасность заражения, – потому что моим самым горячим желанием было, чтобы Бог призвал меня к Себе вместе с дорогой умершей. Но болезнь пощадила меня, и я покорно смирила свое сердце.
Теперь, в возрасте пятнадцати лет, я была совсем одна, без отца и без матери, как корабль без руля в открытом море. Моя мать всегда отличалась предусмотрительностью и разумно руководила мной, а теперь я вдруг оказалась один на один с обязанностями и ответственностью взрослого человека и должна была заботиться не только о себе, но и о тех, кто зависел от меня. К счастью, Господь устроил так, что в большинстве случаев осознание долга сопровождается силами, чтобы вынести его. Поэтому я сумела спокойно взглянуть на создавшееся положение и уладить дела без посторонней помощи.
Но впереди меня ждали новые неприятности: почти против своей воли я оказалась вовлечена в заговор против моего благородного брата Маджида!
Было похоже, что после смерти отца в нашей семье навсегда начался разлад, – правда, при любых обстоятельствах было бы трудно поддерживать идеальное согласие среди тридцати шести братьев и сестер. После смерти Сеида Саида мы разделились на группы – по три или четыре самых близких по духу сестры
