теперь не удержишь! Теперь глаз да глаз! Теперь попробуй догони!
Попробуй пойми, почему он то ест свою кашку так, что только давай, а то отворачивается с паническим воплем, точно мама поднесла ему осклизлую вываренную луковицу; почему то слушается, то капризничает, то хнычет, а то довольнешенек и рот до ушей, то он шелковый и золотой ребенок, а то шкода и вредина, каких поискать. Может, на одну десятую ты его учишь и руководишь им – на девять десятых ты сам стараешься его понять и у него выучиться…
И, как всякий ребенок, при всем своем упрямстве, неудержимости и полной неспособности сочувствовать тем, кто его растит, он абсолютно беззащитен.
Более пяти недель двухграммовые образцы – металл, дерево, пластик, стекло, мел – по два, а то и по три раза в день оказывались в фокусе синхронизированных лазерных вспышек, то слепящих, то почти невидимых, то хлестких, точно кнуты, то ласковых, будто крымское море на закате. Разнесение частот и энергий было пока максимально широким; Журанков старался для начала нащупать хотя бы основные параметры и шел методом последовательных приближений, потому что даже суперкомпьютеры, работавшие на него целыми сутками, не давали точных рецептов – что толку было в их сказочном быстродействии, если сами математические модели оставались расплывчатыми, как размокшие акварельки? Моделировать процессы, саму природу которых способны прояснить только серии удачных экспериментов, – это даже не телега впереди лошади; это – пламя дюз впереди ракеты, это рождение впереди зачатия.
Неудачи, неудачи…
Месяц неудач.
В день, когда события понеслись вскачь, Вовка явился в лабораторию на десять минут раньше срока, но отец все равно уже был здесь. Не сказал ни “здрасьте”, ни “доброе утро”; весь подтянутый, напряженный и подчеркнуто спокойный, так что для него тоже можно было легко придумать сугубо армейские ассоциации: командир перед атакой, начальник расчета перед решающим выстрелом… Мура, в общем; напыщенные банальности. В лаборатории все было по-прежнему, и только в углу торчал, взявшись невесть откуда и зачем, здоровенный, глухо закрытый баул.
– Готовь мыша, – сказал отец вместо приветствия.
– А вводные?
– Полный повтор вчерашнего. Никаких новых расчетов.
– Так а что толку… – начал было Вовка, но отцу даже не понадобилось его прерывать: сам осекся. Сообразил: уж наверное, отец знает, что делает. Если бы не знал, нипочем бы не развел такую тоталитарную диктатуру.
Подготовка заняла не больше получаса. Какая там подготовка: запуск стартового, повторная загрузка вчерашних параметров… Мыша в фокус. В двадцать шестой раз; тот, скотина, настолько привык, что чуть ли не дремал, пока его за шкирку выволакивали из апартаментов в фиксатор. Да и подруга его лишь мельком обернулась через плечо на просунувшуюся в клетку Вовкину руку, и буквально слышно было, как она, прежде чем вернуться к своим хлопотам по хозяйству, проворчала: ну вот, опять мужа сперли…
Сам же мыш, стоило его поместить в фиксатор, презрительно развалился едва не на весь объем узилища, точно пенсионер перед телевизором. Делайте, мол, дылды, что хотите, реформируйте, приватизируйте, играйте в важные саммиты – помешать я не в силах, но и соучастия от меня не дождетесь. Даже эмоционального. По фигу мне ваши приколы.
– Давай к пульту, Вовка, – сказал отец. – Когда я скажу: старт…
– Я дам старт, – закончил Вовка.
– Догадливый, – проговорил отец, почти торжественно идя к мышу с загадочным баулом в руках.
Отец подошел к стартовому стенду вплотную, открыл баул, за шкирку вытащил оттуда кошку и размашисто посадил ее рядом с фиксирующей клеткой.
У Вовки челюсть отвалилась.
А у мыша, похоже, отвалилось все.
Сказать, например, что он побледнел и переменился в лице, – значит ничего не сказать. Куда только делось его вальяжное безразличие! С отчаянным писком он засучил ножонками, что есть сил пытаясь вжаться в дальнюю от кошки стену клетки и желательно выдавиться сквозь нее наружу; а как еще сбежишь? На какой-то миг ошеломленному Вовке показалось, что отчаянные усилия несчастного подопытного могут увенчаться успехом, и тогда он полезет наружу, как из мясорубки фарш.
Откуда отец кошку взял? Та была явно не помоечная. Но, что куда существенней, и не слишком-то закормленная, как бывает порой с домашними любимицами. Во всяком случае, сытой до полного презрения к живой добыче она не была. После первого изумления (“Ах, где это я?”) она мигом срисовала бьющегося в истерике мыша, заинтересованно моргнула, а потом, выставив лопатки, с характерной улыбкой нагнулась.
– Старт! – звонко сказал Журанков. Нервы все же играли и у него: он дал команду чуть-чуть громче, чем когда-либо прежде.
Вовка нажал стартер.
Синхронизированное излучение сорока двух смонтированных на сферической раме чудовищно дорогих лазеров сфокусированно, со всех осей разом, облизнуло мыша сложнейшей по комбинации частот мимолетной вспышкой бледно-розового света.
Кошка растерянно обнюхала пустую клетку и с явным разочарованием оглянулась на Журанкова: что за неумные шутки, дядя, тут же была еда!
Торжественность момента была испорчена мелкой и непоправимо комичной суматохой. Очутившийся на приемном стенде мыш явно не в силах был так сразу уразуметь, что он уже в безопасности; продолжая истошно вопить, он галопом метнулся на край стенда, мелким белым кубарем свалился на пол и, не сбавляя темпа, покатил по полу в поисках надежной пещеры.
– Лови! – не на шутку встревожившись, крикнул Журанков, стремительным движением закинув кошку обратно в баул и сам бросаясь подопытному наперерез; он-то наперед знал, что упустить мыша недопустимо, ибо его драгоценное здоровье теперь придется исследовать уж всяко не менее досконально, чем послеполетное здоровье всех Белок и Стрелок, вместе взятых. Ловля впавшей в панику мышки в зале, заставленном аппаратурой, заплетенном толстыми кабелями и тонкими проводами, да еще ввиду угрозы одним неловким движением испортить или вовсе разбить что-нибудь стоимостью в пару миллионов оказалась делом нешуточным и увенчалась успехом не вдруг. К тому моменту, когда мыш в предынфарктном состоянии был возвращен в домашний уют и, кое-как переведя дух, принялся взахлеб рассказывать взвинченной шумом супруге о поразительном случае, приключившемся с ним вот только что и совершенно, казалось бы, на ровном месте, ни Журанков, ни Вовка уже не могли толком прочувствовать своего величия. Никаким “Поехали!” тут и не пахло. Некоторое время, тяжело дыша, отец и сын обалдело смотрели друг на друга, просто не зная, что им теперь надо делать; а потом Журанков сказал:
– Сын, запомни этот великий день. Мы с тобой поймали мышь.
И еще через мгновение оба начали дико, до слез хохотать и очень долго не могли остановиться.
Коньяк они начали пить полтора часа спустя, уже дома. Разговаривать они не могли, просто слов не находилось; даже идя к дому от лаборатории мимо магазина, они только переглянулись. Если и был поблизости враг, шпион и диверсант с записывающим устройством, он остался бы с носом: не прозвучало ни слова.
Многострадальный мыш в это время уже снова пребывал вдали от домашнего очага и нервно тосковал у скрупулезных биологов, те обещали закончить полное обследование через пару дней; но, судя по поведению подопытного в момент очередного выдирания из-под теплого бочка супруги, по его отчаянным стараниям ни под каким видом не даться в руки здоровенных дуралеев, от которых, оказывается, можно ожидать самых нелепых сюрпризов, он был вполне здоров, и бодр, и полон своих мышиных сил.
Тетя Наташа оказалась дома, и это получилось очень удачно: ей тоже налили рюмку, и благодаря присутствию молодой красивой заботливой женщины шальная пьянка сразу обернулась триумфальным празднеством на высоком идейно-художественном уровне. Женщина, правда, как ей и положено, поначалу
